— Да не спал я, Никифор, — серьезно сказал отец, — я ночью продал их проезжим геологам и пропил всех до одного.

Бригадир начал сердиться:

— Ну что ты за человек, Ефим. Все шуточки да прибауточки. Среди пропавших и важенки были. Добрые важенки. Знаешь, сколько они стоят?

— Волки не скушают — сами придут, — хохотнул отец. — Волк — он тоже живой, мяса хочет.

В голосе отца звучал непонятный вызов и даже издевка.

— Кончим, — каким-то чужим, осипшим голосом сказал Никифор. — Не найдешь — своими оленями заплатишь. И больше никто тебе верить не будет. Никто.

— Ах, и что за жизнь пошла! — с нарочитым сожалением воскликнул отец. — Не могу же я каждого быка за хвост к себе привязывать. И утраты бывают.

— Иди из чума! — со скрытой яростью произнес Никифор. — Я слов на ветер не бросаю. Иди.

Поняв, что разговор подходит к концу, Пашка тенью метнулся к своему чуму. Почти тотчас за ним вошел отец, оживленный, улыбающийся, точно вернулся с приятной беседы. Он напевал про себя песенку и в такт ритму притоптывал по деревянным латам.

Пашка сидел на скамеечке у оконца и, нахмурившись, исподлобья следил за ним.

— Аля-ля, аля-ля, — пропел отец, повалил на половицы-латы лайку Стрелку и принялся щекотать ее живот.

Собака повизгивала от радости, жмурилась, перебирала лапами и делала вид, что кусает отцовскую руку. Потом отец принялся возиться со Степкой, он подкидывал его на широкой ладони к мокодану — дымоходному отверстию — и отброшенный назад капюшон малицы хлопал его по спине.

Степка визжал, захлебываясь от страха и восторга: отец подкидывал его все выше и на лету ловил.

Мать тем временем сунула в дверцу железной печки охапку сухого хвороста, и желтый огонек деловито захрустел ветками.

— Не урони, — буркнула она, — не игрушка.

— Крепче будет. — Отец показал зубы, хватая падающего вниз Степку за руку и ногу. — Пастуху — ему отчаянность нужна и ловкость, а не мозоли на заду, как у других. — Отец покосился на Пашку.

Потом молодцевато прошелся по латам, и на них, звякая дужками, запрыгали пустые ведра и скамеечки.

Пашка сидел, ссутулясь, на перевернутом ящике из-под масла и угрюмо смотрел на тоненькую веточку полярной ивы с поблекшими рыжими листками, торчавшую из щели меж латами: чум поставили прямо на заросли яры. По этой упругой веточке сотни раз ступали ноги хозяев чума, ее однажды пытался вырвать Степка, но пальцы его скользили по веточке, и он оборвал только несколько крошечных узких листков. И, вопреки всему, она, эта тонкая упрямая веточка, продолжала существовать, всякий раз выпрямляясь, точно бросая вызов людям.

Попив чаю, отец закурил, потом включил репродуктор «Чайка» — зеленый ящичек, стоявший на полке у оконца; приемник был в чуме бригадира, а в два других чума отходили отводы к репродукторам. Легкая быстрая музыка заполнила чум, но даже она не расправила сдвинутых Пашкиных бровей.

— Принеси буханку, — бросила ему мать, убирая с печки чайник.

По дороге Пашка встретил бригадира дядю Никифора. Он шел в их чум. Мальчик отпрянул в сторону, опустил глаза и как-то сразу весь съежился, сник.

Никифор шел решительно и сердито. «Ох и будет отцу баня!» — понял Пашка, открыл крышку ларя, выбрал буханку, менее других тронутую белым налетом плесени, и торопливо вернулся в чум.

Там уже был Никифор. Он не сидел, как обычно, на скамеечке, а стоял.

— Кто будет искать за тебя оленей?

— Тот, кто выспался, — хмыкнул отец, — а я, знаешь, с дежурства.