– Что?! – мгновенно вскипел я. – Ты что, боец, белены объелся? Ты с кем разговариваешь, мурло колхозное? Страх потерял, забыл, как штаны через голову снимают?

Кажется, до конвоира начало доходить, с кем он имеет дело, хотя слово «колхоз» ещё не было известно. И чего оно выскочило?..

– Да я чего? – начал оправдываться он, доставая припрятанный хлеб и «карие глазки» и протягивая их мне. – Я думаю, лишка этого контрикам. Довольно они нашей кровушки попили, нехай попостятся перед смертью. Ты это себе возьми, товарищ командир.

Как я сдержался, чтобы не съездить этой твари по морде, сам удивляюсь. А ведь хотелось. Но удержался, хотя ладонь сжималась в кулак, а ласково спросил:

– Военный, у тебя со слухом-то как, всё нормально? Уши не надо почистить? Сейчас остановка будет, я тебя из вагона выведу и прочищу. Пуля в одно ухо влетит, в другое вылетит.

Для наглядности я похлопал рукой по кобуре, что с некоторых пор висела на ремне.

Пока тюремщик торопливо раздавал арестантам «утаённые» продукты, я спросил:

– Фамилия как твоя?

Конвоир замешкался, и я слегка повысил голос:

– Ещё раз спросить, или к старшему конвоя пойдём?

– Красноармеец Филимонов, – торопливо доложился конвоир, пытаясь встать по стойке «смирно».

– Ты, Филимонов, красноармеец хренов, боец Рабоче-Крестьянской армии, хотя бы раз в атаку ходил? Контрика видел, чтобы не за решёткой, а лоб в лоб? Чтобы он в тебя из пулёмета строчил или из винтовки выцеливал?

– Не ходил, – слегка стушевался боец, но потом добавил с толикой гордости: – Я, между прочем, в Красную армию добровольцем пошёл, а куда руководство определило, туда и встал. Сказали б в атаку идти, пошёл бы, не сумлевайтесь. Но коли в конвоиры поставили, службу буду здеся нести, как велено.

Ясно. Скорее всего, пошёл ты в Красную армию ради пайка и жалованья, да прочих благ.

– Не похож ты на добровольца РККА, – с насмешкой сказал я. – Я в каторжной тюрьме сидел, на Мудьюге. Слыхал про такой? А, слыхал, молодчага. Так у нас надзиратели были вроде тебя. Тоже у заключённых пайки тырили да сами сжирали. Ты, боец, не из белых ли надзирателей переметнулся?

– Да я, да Христом-богом клянусь, из рабочих я, – торопливо начал креститься боец Филимонов. – Я до ерманской войны крестьянствовал, хотя больше по умственной части – цифры люблю, а с четырнадцатого года по восемнадцатый на механическом заводе служил, в городе Никольске, у купца Степанова, мироеда проклятого, а с восемнадцатого в Красной армии! Да хошь кого спросите, меня и в деревне моей, и в Никольске каждый знает.

Ясно вдвойне. Филимонов, скорее всего, из приказчиков, не из городских, а из сельских, а в город уехал и на завод поступил, чтобы в армию не призвали.

– Вот что, боец Красной армии. Такие, как ты – позор для РККА. Так уж и быть, не стану я тебя расстреливать за мародёрство, пулю жалко тратить, но рапорт на тебя напишу, пускай твой начальник меры примет. За грабёж, – добавил я с мстительным удовольствием.

– Какой грабёж? – ошалел Филимонов. – Я же у контрика пайки хотел забрать, отрицать не стану, а где тут грабёж?

– Грабёж – открытое хищение чужого имущества, – сказал я, старательно проговаривая слова, чтобы боец проникся ответственностью и страхом. – В данном случае эта пайка принадлежала не контрреволюционеру, а государству, а уж кому предназначалась – государству виднее. Если Советская Россия пожелала хлеб и воблу контрикам дать – её право.