Желудок чудовища представлял собой громадную клоаку, наполненную зловонием и скользкими, топкими останками, в которые при одном неверном шаге можно было погрузиться, как в болотную трясину, и сгинуть навсегда. Люди, направленные сюда искать сокровища, передвигались с большой осторожностью, обвязавшись веревками, держа фонари и ощупывая дорогу палками. Все что-нибудь ценное, попадавшееся им на пути, они складывали в мешки.

Царский конюх, шедший последним в связке, неожиданно поскользнулся и наверняка потонул бы в отвратительной мешанине полупереваренных останков, если бы не веревка, которой он был привязан к своим спутникам. Барахтаясь впотьмах и стараясь за что-нибудь ухватиться, он неожиданно нащупал среди тухнущих, проглоченных живьем рыб какой-то сосуд, быстро выдернул его и, радуясь добыче, спрятал не в мешок, оттягивавший ему плечи, а себе за пазуху. Подбежавшие люди помогли ему выбраться и отряд продолжал движение по необъятному осьминожьему желудку.

Вернувшись в тот день домой, конюх заперся в дальней комнате своего дома и внимательно осмотрел находку. Сосуд был небольшим, но довольно увесистым, и конюх решил, что он набит золотом. Дрожащими от нетерпения руками он откупорил его, и каково же было его изумление, когда из горлышка вылез маленький человечек с всклокоченной черной бородой, в полосатом халате и красных сафьяновых туфлях с загнутыми кверху носками.

— Ты колдун? — в страхе спросил конюх и на всякий случай отошел от стола, на котором лежал сосуд.

Синдбад, ошеломленный неожиданным освобождением, с неменьшим страхом смотрел на громадного великана, каким казался ему конюх. За долгие дни своего заточения Синдбад свыкся со своим ростом, и в первые минуты после освобождения ему и в голову не могло прийти, что великан, разглядывавший его с изумлением и страхом, нисколько не выше его, прежнего. Синдбад опустился на колени и первым делом вознес благодарственную молитву Аллаху. А поскольку он не понимал языка, на котором обратился к нему конюх, то он попробовал заговорить с ним, помимо арабского, еще и на персидском и на турецком. Но по лицу великана было видно, что он ни слова не понимает.

Конюх, видя, что опасность ему не грозит и человечек, говорящий на каком-то непонятном языке, довольно безобиден, начал думать о том, как ему поступить с такой неожиданной находкой. Оставить его в доме было опасно, потому что слух о человечке наверняка дойдет до ушей царя и придется признаться, что человечек находился в кувшине, который конюх обнаружил в желудке осьминога и утаил от государя. Зная грозный нрав своего властелина, конюх понимал, что в этом случае не сносить ему головы.

«Нужно избавиться от человечка, — подумал конюх. — Утоплю-ка я его в море, а золотой сосуд разрежу на кусочки и продам знакомому ювелиру, чтоб никто ничего не заподозрил». И он сгреб Синдбада в кулак и отправился на обрывистый берег, который находился неподалеку от его дома.

Была ночь, на море было ветрено и большие волны с тяжелым грохотом набегали на прибрежные скалы.

«Надвигается буря, — сказал себе конюх, — человечку на за что не выжить в волнах. Бог простит меня за прегрешение, но собственная голова дороже…» И он размахнулся и швырнул несчастного Синдбада далеко в морскую пучину.

Синдбад пришел в ужас и горько раскаялся в своем желании покинуть теплый и уютный сосуд; он попал из огня да в полымя, теперь-то ему уж точно не уйти от смерти. Он поплыл, борясь с волнами, которые казались маленькому Синдбаду гигантскими. Он бы ни за что не доплыл до берега, если бы ему не подвернулась какая-то щепка, которая показалась Синдбаду большой доской; он вцепился в нее обеими руками, лег на нее, прижавшись всем телом, и, закрыв глаза, отдал себя на милость Аллаха.

Провидение жестоко испытывало его. Избавив от заточения в сосуде и ниспослав ему луч надежды, судьба вновь грозила ему гибелью, словно дразня его.