– Prognosis lactalis, – еще ниже заговорил Лобачевский. – Consolationis gratia possumus proscribere amygdalini grana quatuor in emulsione amygdalarum dulcium uncias quatuor, – et nihil magis![86 - Предсказание безнадежное. Для успокоения больной можем прописать амигдалин четыре грана в четырех унцах миндальной эмульсии, – и ничего более (прим. Лескова).]

– Нельзя ли перевести этот приговор на такой язык, чтобы я его понимала, – попросила Лиза.

Розанов затруднялся ответом.

– Удивительно! – произнесла с снисходительной иронией больная. – Неужто вы думаете, что я боюсь смерти! Будьте честны, господин Лобачевский, скажите, чт? у меня? Я желаю знать, в каком я положении, и смерти не боюсь.

– У вас воспаление легких, – отвечал Лобачевский.

– Одного?

– Обоих.

– Значит, finita la comedia?[87 - Комедия окончена (итал.).]

– Положение трудное.

– Выйдите, – сказала она, дав знак Розанову, и взяла Лобачевского за руку.

– Люди перед смертью бывают слабы, – начала она едва слышно, оставшись с Лобачевским. – Физические муки могут заставить человека сказать то, чего он никогда не думал; могут заставить его сделать то, чего бы он не хотел. Я желаю одного, чтобы этого не случилось со мною… но если мои мучения будут очень сильны…

– Я этого не ожидаю, – отвечал Лобачевский.

– Но если бы?

– Что же вам угодно?

– Убейте меня разом.

Лобачевский молчал.

– Уважьте мое законное желание…

– Хорошо, – тихо произнес Лобачевский.

Лиза с благодарностью сжала его руку.

Весь этот день она провела в сильном жару, и нервное раздражение ее достигало крайних пределов: она вздрагивала при малейшем шорохе, но старалась владеть собою. Амигдалина она не хотела принимать и пила только ради слез и просьб падавшей перед нею на колени старухи.

Перед вечером у нее началось в груди хрипение, которое становилось слышным по всей комнате.

– Ага, уж началась музыка, – произнес шепотом Лобачевский, обращаясь к Розанову.

– Да, худо.

– К утру все будет кончено.

– Вы не бойтесь, – сказал он, держа за руку больную. – Больших мучений вы не испытаете.

– Я верю вам, – отвечала Лиза.

– Батюшка!.. – трепеща всем телом и не умея удержать в повиновении дрожащих губ, остановила Лобачевского на лестнице Абрамовна.

– Умрет, старушка, умрет, ничего нельзя сделать.

– Батю-ш-ш-шка! – опять простонала старуха.

– Ничего, ничего, няня, нельзя сделать, – отвечал, спускаясь по ступеням, Лобачевский.

Все существо старухи обратилось с этой минуты в живую заботу о том, чтобы больная исповедовалась и причастилась.

– Матушка, Лизушка, – говорила она, заливаясь слезами, – ведь от этого тебе хуже не будет.