– Ему это тоже доставляло радость, – тихо проговорил Фредерсен. – Я знаю точно. Как он вздрогнул, когда кончил в первый раз! На пляже в дюнах, под Лабоэ. – В его голосе звучала нежность, и это было противней всего. – Огромный риск, но мне хотелось, чтобы он испытал те ощущения в прекрасном месте, мне очень хотелось. Я гладил его, поначалу он дрожал и был напряжен, да и погода стояла холодная, это было ночью, чтобы нам никто не помешал. Но потом его худенькое, слабое тело разогрелось, расслабилось, и потом, когда он отдался целиком, он положил мне руку на плечо, так робко и невинно…

Господи, если бы он побыл моим воробышком еще один‑два года, я бы его отпустил, щедро отблагодарив, и он остался бы навсегда моим другом; я бы оплатил его учебу: он заслужил такую награду. Я не люблю грубые, угловатые мужские тела, ведь я не голубой.

Тойер едва не расхохотался, несмотря на отчаянную ситуацию:

– Вам это так важно? Что вы не гомосексуалист? Вы считаете это непристойным?

– Нет, вовсе нет. Но это нечто другое, вам этого не понять. Я люблю детей, мягких, приятно пахнущих, прилежных в учебе, у них самая чудесная кожа…

– Может, замолчите, наконец? – простонал Кёниг.

Корнелия продолжала безучастно сидеть за столом.

– Девочки тоже? Вы и с ними вступали в половую связь? Раз вы не считаете себя педерастом, – продолжал подначивать Фредерсена Тойер.

– Невинность есть невинность. Но в мальчишках есть отвага, храбрость… Я читал, что в эпоху расцвета древнегреческой культуры это считалось самой прекрасной формой любви. Разве Сократ, Платон не занимались этим с детьми?

– Вы представляете, что здесь начнется, если пропадут двое полицейских? – обратился к Кёнигу Зенф. – Небеса разверзнутся! – Тойер слышал по голосу, что Зенф испуган. Почему же он сам не испытывает никакого страха?

– Вы считаете, что у нас есть другой выход?

– Кёниг, – повернулся к нему Тойер, – вы ведь оружие толком держать не умеете. Жалко смотреть на вас.

– Застрелить связанного человека я смогу, будьте уверены!

Пожалуй, тут он был прав.

Текли минуты, Кёниг и Фредерсен обсуждали, как им избавиться от трупов. Дилетанты! Тойер не сомневался, что их довольно быстро выследят. Но сам он будет уже мертв.

И тут на него нахлынул страх, огромный черный клубок заворочался в груди… В странной изоляции от этого страха голова сыщика продолжала искать выход из опасной ситуации, и в то же время он с добрым чувством вспоминал тех, кого любил, и теперь он мог даже думать об умершей жене… любить всех: ее, Хорнунг и Ильдирим… Ни условности, ни мораль, ни быстро таявшее время ему уже не мешали. Может ли время растягиваться как резина? Он думал о Бабетте, переставшей быть ребенком, о своем детстве в Гейдельберге… Фабри подстрелил сороку, по Главной улице еще ходил трамвай… Он вдруг вспомнил Веронику из параллельного класса: стоило ему ее увидеть, он немедленно представлял девочку голой; эрекции на уроке физики, жаркое лето 68‑го, когда все говорили об отчаянных студентах, а он неумело занимался сексом с Сибиллой на табачном поле под Лойтерсхаузеном. Его свадьба, гордый отец обнял его неумело – часто они в этом не упражнялись. Потом, вечером, пьяное пение в клубе, рассыпанные бусы на берегу Неккара… И вот – конец жизни на берегу Балтики.

Тойер повернулся к Зенфу:

– Ты помнишь? – Веселье в голосе поразило его самого. – Горилла Богумил просил банан и изобразил такой жест, словно гладил.