Приводится там и письмо Сталина, отправленное с юга Владимиру Ильичу. Заканчивается оно следующими словами: "Без этого моя работа на южфронте становится бессмысленной, преступной, ненужной, что дает мне право или, вернее, обязывает меня уйти куда угодно, хоть к черту, только не оставаться на южфронте. Ваш Сталин".

Итак, запомним: атака на историю гражданской войны началась в 1929 году.

Но Бубнов, Тухачевский, Каменев и Эйдеман не могли и не хотели фальсифицировать историю. Ограничившись приведением сталинского письма и отрывков из книги Ворошилова, они продолжали следовать канве правды. Более того, они резко ударили Сталина - понятно, не называя его - при разборе польской кампании, когда войска Пилсудского захватили Киев, подписав договор с Симоном Петлюрой, и для борьбы с ним было создано два фронта - Западный, который возглавлял Тухачевский, и Юго-Западный, во главе которого был Егоров, а членом Военного совета - Сталин. Тухачевский рвался к Висленскому рубежу, а Егоров и Сталин повернули свои войска на Львов. Примечательно замечание авторов книги: "Согласно директиве (командующего Юго-Западным фронтом Егорова и Сталина. - Ю.С.), непосредственное содействие Западному фронту возлагалось лишь на численно слабую 12-ю армию..." В ряде книг той поры приводятся свидетельства неподчинения Егоровым, Сталиным и командиром Первой Конной Буденным плану Главкома Каменева о переброске конницы на помощь Западному фронту.

Буденный утверждал: "Переброску Первой Конной от Львова... нужно рассматривать как предсмертную конвульсию команзапфронта (Тухачевского. Ю.С.). Директива командующего Западным фронтом о переброске... запоздала... Если бы командование Запфронтом не нервировало без нужды своими директивами о переброске конной армии, то... падение Львова было бы обеспеченным..."

Как Тухачевский комментирует нервическое заключение своего оппонента? Он бесстрашно и открыто критикует себя: "Укажем и на те ошибки, которые следует отнести к командзапу (Тухачевскому. - Б. С.}. Командование Западным фронтом должно было дать еще более решительный бой в пользу своевременной подтяжки Первой Конной - даже тогда, когда Конармия еще не была ему передана. От его требовательности и настойчивости зависело, безусловно, очень многое. И вот этого в самый решительный момент операции командованием Западного фронта проявлено не было..."

(Примечательно: в тайных параграфах пакта "Риббентроп - Молотов" Сталин свел свои счеты с расстрелянным уже Тухачевским: Варшава была легко отдана Гитлеру, зато Львов отходил Союзу; воистину, Сталин ничего, никогда, никому не забывал.)

Александра Лаврентьевна говорит емко, красиво, при этом очень доверительно:

- Знаете, я физически ощущала на своей спине взгляды Сталина, когда нас с Иваном Панфиловичем приглашали на приемы в Кремль. Он медленно шел по залу, окруженный своими близкими... Он шел демонстративно медленно, словно бы сдерживая тех, кто был рядом... Я обратила внимание на его глаза: желтые, тяжелые, неподвижные... Они испугали меня... Но я женщина, я чувствую больше, чем анализирую, я увидела в его глазах такое одиночество, такую затаенную тоску, что сказала Ивану Панфиловичу, когда мы вернулись домой: "Отвези меня к нему... Ну, пожалуйста... И в грешнике есть частица святого, надо только докопаться до нее... Поверь, я смогу уговорить его остановить ужас происходящего..." Иван Панфилович отмалчивался, я настаивала. Тогда он тихо ответил: "Что ж, пожалуйста... Собирайся... Только заранее простись с детьми, родителями, с друзьями, со мною, наконец, - нас всех уничтожат, Шура, всех. В одночасье..." Я потом только узнала, что Белов написал в письме Сталину, что необходимо организовать Наркомат оборонной промышленности, он ведь не зря в Германии работал, понял доктрину немцев: "лишь техника решит исход будущей битвы". А Сталин? Он считал, что только конница Буденного и авиация гарантируют нам победу над любым врагом.