Его жена, вечно хнычущая, использующая в качестве главного своего оружия слезы, упрекала его за пристрастие к спиртному, хотя сама щедро поила многочисленных гостей. Сама же она, будучи пьяной, справлялась со всем сравнительно неплохо, хотя язык у нее заплетался, а ноги едва доносили ее до постели.

Но Сандеру эта жизнь не шла на пользу. Ощущая каждое утро упадок сил и угрызения совести, он находил эту жизнь все менее и менее привлекательной.

Его красавица-жена много раз кричала о разводе, но делала это просто ради скандала. Когда же Сандер сам предложил ей развестись, она впала в истерику и стала убеждать его в том, что ни одна женщина, кроме нее, не сможет жить с ним, говорила о своей самоотверженности и о том, какую обиду он ей нанес своими словами.

И брак их продолжался, скорее всего, просто по привычке. Казалось, Сандер уже не верил в то, что есть какие-то иные формы существования. К тому же утешением для него была исследовательская работа, он уходил с утра в лабораторию и проводил там весь день. А вечером его ждала выпивка, куча шумных гостей и ворчащая на него жена с пьяным взглядом и заплетающимся языком, разыгрывающая из себя жертву.

Во время одной из таких пьяных оргий с так называемыми друзьями Сандер выпил слишком много и повалился на пол. Падая, он зацепил столик, на котором стояли стаканы, и порезал себе руку.

Рана сама по себе была незначительной. Но на следующий день он был неосторожен в лаборатории и занес в рану бактерии, из-за которых она и не заживала.

Однажды, когда он был на официальном приеме в Лиллехаммере, рука его неожиданно распухла, и в течение дня покрылась красными пятнами до самой подмышки. После того, как набухли лимфатические узлы, Сандер решил, что пора обратиться к врачу.

Еще немного — и было бы поздно, сказали ему в больнице Лиллехаммера. Его положили в больницу, и врачам удалось уменьшить опухоль, но рана никак не заживала. Воспаление продолжалось.

Спустя некоторое время наступило небольшое улучшение, но тут в больнице началась эпидемия, и Сандер вернулся к своему прежнему состоянию.

Его жена один раз навестила его, но больше с ее стороны визитов не было. От одного вида больницы ей становилось дурно, и к тому же в поезде было грязно, шумно, да и путь был далеким.

И вот перед ним стояла Бенедикте.

На Сандера нахлынули воспоминания.

Но долго это не продолжалось, потому что Бенедикте, с лихорадочным румянцем на щеках, торопливо извинилась и вышла из палаты.

Встреча с Сандером просто оглушила ее. Это произошло слишком неожиданно; в ней бушевало целое море чувств, и она торопливо побежала по коридору в туалет. Закрывшись в кабинке, она пыталась унять дрожь, ей нужно было время, чтобы придти в себя.

В палате же воцарилась странная тишина. И тут вошел Кристоффер.

— Я думал, Бенедикте здесь, — сказал он.

— Она только что вышла, — сказал крестьянин, толком не знающий, что происходит и как ему следует себя вести.

— Вы знаете Бенедикте, доктор Вольден? — спросил Сандер Бринк.

Кристоффер удивленно повернулся к нему.

— Конечно, она ведь моя близкая родственница. Ты тоже знаешь ее?

— Когда-то знал.

И снова Сандеру вспомнились те дни в Фергеосете, когда они с Бенедикте были такими хорошими друзьями, вспомнил историю их любви, которая была разрушена ревностью Адели. Он вспомнил отчаяние и ярость Бенедикте по поводу его измены, которая, собственно, была не изменой, а просто недомыслием. Но у него не было повода объяснить все это Бенедикте, разъяренной, как фурия, так отлупившей их всех — его, Адель и ленсмана.