Она говорила нерешительно, как будто с трудом подбирала слова, и маркиз, внимательно слушавший ее, чувствовал, что за ними остается еще много недосказанного.

— Какие интересы?

Эльмина ответила не сразу.

— Вы действительно хотите знать… или… вы спрашиваете только… из вежливости?

— Я действительно хочу знать, — вдруг резко произнес маркиз. — Полагаю, Эльмина, нам необходимо быть во всем предельно честными друг с другом.

— Я… я постараюсь, — сказала она просто. — Возможно, вы поймете меня, если я скажу, что всегда была… ужасным разочарованием для всех с самого моего рождения.

— Но почему?

— Потому что папа отчаянно хотел сына, а маму вплоть до родов убеждали, будто у нее мальчик.

Ее голос и выражение глаз подсказали маркизу, сколь сильно она страдала от этого разочарования ее родителей.

— Мне исполнилось почти четырнадцать, когда мама неожиданно родила Дезмонда, — продолжала она. — А до того в течение многих лет папа обращался со мной так, словно я появилась на свет мальчиком, и когда была с ним, я нисколько не сомневалась: он жалеет о том, что я всего лишь девочка!

Она перевела дыхание.

— Я уже тогда начала понимать и другое — если мне не суждено стать столь же красивой, как Мирабель или Дирдрей, то лучшее, что я могу сделать, это попытаться получить образование, какое получают мужчины.

Снова маркиз недоуменно посмотрел на девушку, едва веря в правдивость ее слов.

— И когда же вы пришли к такому решению?

— Наверное, вскоре после того, как впервые увидела вас во время скачек, в которых, конечно же, вы победили, и стала наблюдать за вами каждый раз, когда вы отправлялись охотиться.

— Сколько же вам было лет?

— Двенадцать или тринадцать; тогда же я начала прислушиваться к разговорам о ваших любовных похождениях.

Маркиз нервно сжал губы, но не проронил ни слова.

— Я быстро поняла, что моя гувернантка, очень милая, но малообразованная женщина, ничему больше не сможет меня научить. Вот я и отправилась к священнику, который иногда подрабатывал репетиторством, готовя юношей в университет.

Маркиз все более и более отказывался доверять рассказу девушки.

— Безусловно, без помощи родителей я не могла бы оплачивать занятия, и тогда они узнали бы обо всем, — объясняла Эльмина. — А я не сомневалась, что они не одобрили бы моей учебы, поэтому убедила викария позволить мне тихонько сидеть в углу комнаты во время его уроков, а мои домашние работы он проверял с домашними заданиями своих учеников. Он часто говорил мне, что, если бы мы состязались на равных, я бы победила!

Ее голос потеплел, зеленые глаза заблестели.

— Мне нравилось учить греческий и латынь, а так как священник сам оказался приверженцем классической школы, он набирал учеников, которые стремились изучать именно эти предметы.

— И ваши родители оставались в неведении? — осведомился маркиз.

— Я сделала соучастницей происходящего и свою гувернантку, которая любила меня и понимала, что в мире много больше знаний, чем она могла мне преподать. Она поощряла меня, и папа с мамой думали, будто мы с ней продолжаем заниматься, в то время как я пропадала в доме викария.

— Это самая необычная история из когда-либо слышанных мною! — воскликнул маркиз.

— Все было замечательно, пока папа не уволил гувернантку; из-за этого я не могла регулярно ходить на занятия к викарию. Но он сказал мне, что абсолютно убежден: если бы мне разрешили учиться в Оксфорде или Кембридже, я легко завоевала бы степень!

— Вы намекнули, будто я в какой-то мере оказался причастен к этому, — высказал свое наблюдение маркиз.

— Вы и правда причастны, — подтвердила Эльмина.