Коннор с дьявольской довольной улыбкой выпрямился.

Памела метнула в него гневный взгляд. Ее сердце бешено колотилось.

— И как давно ты понял, что это ненастоящий пистолет? — хрипло спросила она.

— Я заподозрил, что это игрушка, когда ты намеренно опустила дуло моего пистолета вниз и не стала целиться в меня из него.

— А если бы ты ошибся?

— Ну, тогда не было бы этого разговора, — безразлично пожал плечами Коннор и провел пучком перьев под ее подбородком, словно желая добиться улыбки.

Разгневанная его бесцеремонным обращением, Памела выбила пистолет из его руки. Он упал на пол и, отскочив, ударился о каменную стену. Веселая мелодия оборвалась на полу фразе.

— Если ты знал, что пистолет ненастоящий, почему позволил взять себя в плен?

— Я надеялся, что вы с сестрой все-таки изнасилуете меня, — расплылся в улыбке Коннор, и на его правой щеке вновь появилась ямочка, которая на этот раз взбесила Памелу.

— Почему? От тебя сбежала любимая овца? Ямочка тут же исчезла. Скрестив руки на груди, он сердито пробасил:

— Ну, мы развлекаемся с овцами, но только когда не можем найти расположенную к этому женщину.

— Или нерасположенную? — гневно выпалила Памела и тут же пожалела о сказанных словах.

Их взгляды скрестились, словно шпаги дуэлянтов. Когда в очаге с треском рассыпались прогоревшие поленья, и в воздух взметнулся сноп искр, Памела первая, отвела взгляд в сторону.

Наступило молчание. Потом она тихо, но твердо произнесла:

— Отпусти мою сестру. Она не заслуживает наказания за мою глупость. Если ты обеспечишь ее безопасность, я не стану сопротивляться. Я… — она закрыла глаза, пытаясь справиться с волнением, — сделаю все, что ты захочешь.

Коннор смотрел на отвернувшуюся от него Памелу, и перед его мысленным взором одна за другой проносились соблазнительные картины того, чего он мог бы захотеть от нее. На щеках Памелы пылал румянец стыда и смущения.

Эта девушка была настоящей английской розой, не предназначенной для цветения на каменистой почве его дикой и варварской страны. И вот теперь он мог сорвать ее нежные лепестки и колючки гордости. Осознание этого факта должно было наполнить его ощущением собственной силы и непобедимости. Вместо этого он чувствовал себя последним негодяем.

— Благородные слова, детка, — кивнул Коннор. — Должен признаться, весьма заманчивое предложение. Но у меня нет никакого намерения, бросать твою сестричку и тебя, словно двух бедных овечек, на растерзание волчьей стае.

Памела с удивительным хладнокровием посмотрела на него и спросила:

— А как насчет волка в этой комнате?

Этот волк провел слишком много лет, покупая себе удовольствие, за краденые монеты, и совсем истосковался по настоящей нежности.

Опасаясь, что Памела заметит отблеск этой тоски в его глазах, Коннор опустился на одно колено и принялся расшнуровывать один из ее лайковых сапожков.

— Что это ты делаешь? — встрепенулась Памела. Коннор молчал, и ей оставалось лишь беспомощно наблюдать, как он снял с ее ноги сапожок и отставил его в сторону. Потом он поставил ее ногу себе на бедро. Отблески пламени играли на его густых, теплого медового оттенка, волосах.

Ее чулки были в еще более плачевном состоянии, чем панталоны. Покрасневший от холода большой палец выглядывал из поношенного и местами сильно протертого шелка.

Когда Коннор стянул с нее другой сапожок и обхватил рукой стройную щиколотку, Памела почувствовала, как ее щеки заливает румянец стыда. Мужчинам не полагалось видеть щиколотки дам, и уж тем более трогать их.