– И неправильно истолковала увиденное?

– Да. Она заявила преподобной матери настоятельнице, что мы занимались непристойным делом, совершили страшный грех в глазах божьих. Меня вызвали, и хотя я отрицала, что мы занимались чем-то непристойным, я не могла отрицать того, что почувствовала.

Молчание. Шуршание атласных простыней.

– А что ты почувствовала?

– Страсть – это самое подходящее слово, – невероятную жажду близости с другим человеком, чужого тепла, любви. Мне так не хватало всего этого, что я никак не могла отпустить бедное, замерзшее дитя. Нас всех предостерегали против физических контактов, запрещали иметь привязанности среди послушниц. Не поощрялись уединения вдвоем, дружба. Я никогда не ставила эти требования под сомнение, я знала, что в монастырь уходят не ради дружбы. Но я совершенно не понимала, чего была лишена во имя высшей цели. Мне не хватало человеческого тепла, заботы. Я почувствовала все это, только когда обняла бедняжку. Это принесло больше утешения, чем все молитвы и покаяния… А это, я знала, непростительный грех.

– Ты упомянула поцелуи.

Об этом она еще никому не рассказывала, потому что знала: ее не поймут. Она и сама толком не понимала, почему тогда повела себя именно так.

– Мама умерла, когда я была совсем маленькая.

Нас с Брайаной вырастил отец. Спасибо тете Селесте, она всегда была рядом в трудные минуты. Если я болела, она всегда прижималась губами к моему лбу – проверить, нет ли температуры. Так вот, когда У той бедняжки начался озноб, я сделала то же самое, без всякой задней мысли. Она тогда не смотрела на меня, отвернулась, я, должно быть, испугала ее, потому что, прежде чем успела отодвинуться, она повернулась ко мне, и наши губы встретились. Мы стукнулись носами и подбородками, но это уже не имело значения.

– Судя по твоему рассказу, это произошло случайно?

– Вот именно. Теперь я в этом уверена, а тогда такой уверенности не было. У меня сердце чуть не выскочило из груди. Я пришла в ужас, решила, что обязана покинуть монастырь. Не из-за того, что я поцеловала другого человека, но из-за того, кем я хотела быть.

Уэбб вопросительно посмотрел на нее.

– Меня влекло к таинственному, запретному, призналась она. – Я хотела стать фантомом, который обратил бы мои мечтания в действительность.

– Ты расскажешь мне о своих мечтаниях?

– В них только ты.

Он пронзил ее взглядом насквозь, изучая. Взгляд его глаз был острым, как кинжал, и таким же опасным. Эти глаза обещали все, чего она хотела. Они обещали высшее… только вот блаженство или боль? Чутье досказало ей то, чего не сказал он: чтобы познать высшее блаженство, прежде надо пройти через боль, она познает и то, и другое.

Мэри Фрэнсис посмотрела на него, ища поддержки. Ей было необходимо услышать от него, что он не сделает ей ничего плохого, не заставит страдать, но Уэбб оставался странно замкнутым, словно ему было необходимо отстраниться от всего, чтобы довести дело до конца. Когда Мэри Фрэнсис призналась ему в своих опасениях, он дал ей выпить успокоительное, какой-то коктейль, очень приятный на вкус, напоминающий «Ангельскую воду». Когда же она попросила поподробнее рассказать, что он задумал, Уэбб напомнил ей, что у всех обрядов есть свои правила, у того, что ожидает ее, правил всего два: первое – полное доверие, второе – преданность. И если в сердце ее есть сомнения, они должны принять меры предосторожности.

– Пойми, останавливаться будет нельзя, – сказал он. – Если ты начнешь сопротивляться, мне придется связать тебя.

Он положил кинжал на постель рядом со жгутами.

В его глазах светился вопрос, ответить на который могла только она.