"Помилуй меня! Помилуй, яви милость Свою! Прости мне грехи мои, вольные и не вольные, прости что грешил делом, мыслью и чувствами своими!"

"Ишь ты! Чего захотел! Как грешить, так он первый! Нечего! Грехи твои смертные и прощения им нет" - верещал Белиал.

"Помилуй, мя грешного! Грешен я, с детства самого грешен! С рождения! Сам я себя завел в яму эту! Смилуйся, Отче!"

"Все? Помолился перед смертью? Конец тебе!" - закричал страшным голосом дьявол и Лешкины пальцы стали разжиматься, слабеть, соскальзывать с рамы и он оторвался от несущегося поезда. Всего мгновение длиною в вечность летел он, и его тело обрело былую подвижность, и когда жутко ударился он о насыпь, боль была такова, будто снял кто-то кожу со всего тела. Пролетев, подскакивая как нелепый мячик, несколько десятков метров рядом с бешено грохочущими черными колесами поезда, он свалился в кусты разросшегося вдоль линии иван-чая.

Он заревел от невыносимой боли на весь лес, подступавший к насыпи, так что заглушил даже лязг состава.

Но внутренне он даже радовался этой боли, ибо она значила, что Белиал вновь исчез в глубинах бессознательного.

Когда же поезд прогрохотал мимо и Лешку едва не кувыркнуло воздушной волной боль тихонько стала уменьшаться.

Измученный, окровавленный, ошпаренный и избитый, он все же нашел в себе силы подняться, после того как полежал несколько минут. А потом он заковылял прочь от дороги через лес к виднеющимся тусклым огонькам. Сильно хромая, он продирался сквозь густые заросли то и дело шипя от боли, когда обожженной ногой или многочисленными ссадинами по всему телу он натыкался на ветки.

Тупой болью при каждом вдохе отдавала грудная клетка. Лешка подозревал, что сломал ребро, а может быть и несколько ребер. Его сильно знобило, то ли от сырости ночного воздуха, то ли от ожога.

Когда он выбрался из лесополосы, то без сил рухнул на поле с только-только пробившейся то ли рожью, то ли пшеницей. Немного отдышавшись, он попытался приподняться, но не смог - силы стремительно покидали его.

Но шагать надо было, куда он не знал, но понимал, что надо идти, надо двигаться, если он хотел жить. Собрав всю свою злость на себя и на свою нелепую, дурацкую и бессмысленную жизнь, он встал на левое, здоровое колено. Обваренная кожа на правой ноге натянулась и стала невыносимо тереться о грубую ткань джинсов.

- Ахххрр! - зарычал он сам на себя, и, едва не потеряв сознание, все же смог встать. Тяжело дыша и шатаясь как медведь, он тяжело пошел по полю к светлеющим в ночи огонькам. Адреналиновый запал закончился и каждый шаг отдавал невероятными выстрелами боли. Он набычил голову, исподлобья глядя в небосвод, еле-еле подсвеченный серебристым новорожденным месяцем, и запел. Запел, перевирая мелодию, слова, интонации, сбиваясь с ритма, но это была лучшая песня в его жизни:

- Здесь птицы не поют... и травы не растут... и только мы... лицом к лицу... врастаем в землю тут... горит и кружится планета... над нашей родиною дым... а значит нам нужна одна... победа... одна на всех... мы за ценой не постоим... нас ждет огонь смертельный... но все ж... бессилен он... сомненья прочь... уходит в ночь... отдельный... десятый наш... десантный... батальон... десятый наш... десантный... батальон...

Последние слова он орал на всю Вселенную, перебивая свою боль. И песня таки помогла дойти ему до первых огородов какой-то деревеньки.

Цепляясь за плетень, он практически дополз до ближайшего дома и собрав все оставшиеся, последние, в самом буквальном смысле этого слова, силы, ударил окровавленным кулаком несколько раз в темное окно и рухнул на крыльце, словно срубленное безжалостным садовником дерево с худыми плодами.

16. 11 мая 1994 года. Среда. Россия. Горьковская область. Шахунский район. Село Огородники.