|
Дзержинский распахнул штору, небо, одно небо и ощущение моря под тобой. Словно бы дождавшись звука раздвигаемых штор, в дверь постучал Горький; заглянул, улыбаясь, высокий, сутулый, сероглазый, в широких брюках, белой рубашке и сандалиях на босу ногу: - У меня гости, особенно вашего толка, что из бегов, отсыпаются первые дни. Вы ранняя птица, приятно... Пишете ночью? Или с солнцем? - С солнцем, - ответил Дзержинский, ощутив давно забытое чувство дома - со смертью Юленьки Гольдман, уже шесть как лет, жил на земле странником, квартиры менял ежемесячно; так же, однако, менял города и государства. - "Побег" ваш понравился мне, - сказал Горький, приглашая Дзержинского к столу. - Добротный рассказ... Мне его Вацлав переводил, Боровский, тогда я впервые услыхал о вас Собственно, не о вас, - улыбнулся он в усы, - а о некоем "Юзефе" ...Это только много позже Каутский открыл, - со слов розы, - кто вы такой... Жаль, что с тех пор не публиковались более. Дзержинский пожал плечами: - Я же не профессионал, Алексей Максимович... "Побег" - это не проза, а дневниковая запись, описание одного из фактов жизни. А после того, как я сейчас проехал через Россию, прикасаться к перу и вовсе невозможно, писать об ужасе - нужно ли? Революция разгромлена, организация развалилась, обреченность и пустота. Горький хмыкнул: - Жалуетесь? Мне, знаете ли, тут приходится выслушивать множество жалоб. Люди приезжают постоянно, и все как один жалуются. Что же касается вашего вопроса про то, нужно ли писать о трагическом, отвечу сугубо определенно: необходимо. Поднявшись, он поманил за собою Дзержинского, отворил дверь маленькой комнаты - на длинном диване разметался во сне Максим, сын его; тело крепкое, загорелое, волосы спутались, чуть примокли у висков, Горький долго любовался спящим мальчиком, потом обернулся к Дзержинскому, шепнув: - Ради них необходимо... Взяв Дзержинского за худую руку, спросил: - Рыбу удить любите? - В Сибири я все больше по медведям специализировался. Состязание равных у него - сила и скорость, у меня - два патрона. - Это от безнадежности у вас было, - убежденно сказал Горький. - От необходимости ощущать в себе силу, готовность к схватке... А ужение рыбы - Аксаков в этом прав - предполагает успокоенное мечтательство, необходимое при подведении жизненных итогов... Идемте-ка, Феликс Эдмундович, надышитесь морем, отвлечетесь, тогда будет спокойней думаться... Я, знаете ли, приехал сюда в состоянии полнейшего отчаяния... ...Горький удовлетворенно оглядел удилища, легко, по-морски, поднялся, не страшась раскачать лодку, перескочил через сиденье и сказал: - Давайте-ка на корму, снимайте куртку, загорайте, я погребу чуток. - Но я не устал. - А лицо белое. Погодите, молоком отопьетесь, ухой вас раскормлю - вот тогда гребите себе на здоровье, а сейчас отдохнуть надо, революции балласт не нужен, более того - тяготит, сиречь вреден. |
