12

Эта женщина ему не подходила. Во-первых, она была старше, а во-вторых, ее запросы по жизни требовали от него полного напряжения сил. Так отчего, спрашивается, ему не радоваться, что эти отношения закончились? Он больше не будет ревновать, не будет занимать денег, смотреть ее дурацкие артхаузные фильмы и натыкаться на книги, от одних названий которых его мозг зависал.

Уйдут из его быта все эти фен-шуйные бонбоньерки и рыбные вилки, можно будет не мыть посуду, а сваливать ее в раковину, как обычно. Можно будет зашвыривать носки под кровать и не ожидать молчаливых укоров, когда щетка пылесоса ими поперхнется в субботу утром.

Ах, да, еще эта ее идиотская привычка всюду вставлять английские словечки, блин, даже во время секса. Типа, не знает, что он английский не учил. «Твое подсознание уже давно его знает, потому что каждая вывеска в городе, каждая этикетка на твоих шмотках — на английском. Made in. Просто поймай волну», — она смеялась над ним и продолжала ругаться «Fuck of» или восхищаться «O, My!» и раздражать его, заводясь еще больше, когда он тупил.

А еще она могла расхаживать по квартире в одних трусах при открытых шторах, совершенно не смущаясь лишних складок на бедрах или красных точек на голенях после депиляции, а ему не позволяла появляться без халата даже из душа. Может, ей не нравилась его фигура? Кривые ноги и веснушки на плечах? Или еще кое-что? Хотя именно это все ей нравилось, уж в чем-в чем, а в этом он был уверен с самого начала. Как Россетти изучал приемы Боттичелли, пытаясь раскрыть секрет ярко-рыжих волос на его полотнах, так и она водила пальцами по его плечам и удивлялась тому, что он такой живой и мужественный, и все это вываливала на его бедную полицейскую голову. Ей хотелось хотя бы намека на открытие, кажется, так она ему и сказала, вручая этот самый халат. В English home на манекене был точно такой же, и он заглянул в магазин, чисто из любопытства, посмотреть на ценник. А посчитав нули, впервые ругнулся на долбаном английском «Fuck of!», испытав такой приступ ярости, что до полуночи тянул время и не возвращался домой. «Что, спрашивается, им теперь жрать до получки?»

А дома его ждал пирог с лососем и шпинатом. И крем-суп из белых грибов с румяными сухариками, как полагается, в маленькой пиале рядом. И бутылка испанского вина, чье название он не запомнил.

Она хорошо готовила. Непривычно, правда, — много специй и жира, как на его вкус, но в целом очень хорошо и разнообразно. Воха улыбнулся, вспоминая, как после этого самого ужина она завязала узлом скатерть прямо с грязной посудой и улеглась на этот стол, раскинув руки и закрыв глаза. Он стоял, как дурак, пока сообразил, что это не перформанс, и не экскурс в привычки Сталина, о которых она рассказывала давеча, а руководство к действию. Ему понадобилось на пару минут дольше, чем обычно, чтобы прийти в боевую готовность. И почему-то именно этот факт обрадовал ее больше всего.

Будет ли он скучать? По таким женщинам не скучают. Потому что к таким не успевают привыкнуть.

Изначально она была залетной в его берлоге. Шаровая молния, осветившая мрак холостяцких будней. До него она жила с Добрыниным — медиа-магнатом лайт версии, как она сама про него говаривала, вернее, была его любовницей, пока они с Вальтером его не повязали. Призрак Добрыни стоял между ними до сих пор, нет-нет да и всплывал в разговорах или проглядывался в ее привычках из старой жизни.

По всему выходило, что из-за Вохи Лариса лишилась влияния и веса у себя на канале, а заодно и материальной поддержки, хоть Добрыня и был жлобом, по ее словам. А что взамен капитан Калганов мог ей предложить, кроме себя самого, ну, и крыши над головой, которую она же и латала по мере сил?

Воха вспомнил, как Лара молча выбросила всю упаковку туалетной бумаги, лично вынеся ее в бак у дома, потому что та была серая и дешевая.