— Заткнись, болван, — окрикнула его Наоми.

— Мы никак ее не назовем, — сказал Моше. — Имена дают только дойным.

Во дворе ссорились вороны, выдирая друг у друга из клювов куски плаценты.

— Без имени я не смогу записать ее у себя в книжке.

— Мы назовем ее Рахель, — объявила Юдит.

— Рахель? — удивился Моше.

— Рахель, — повторила она.

Когда мать впервые рассказала мне эту историю о себе и о корове Рахель, я вдруг подумал, что так звали мою наполовину сестру, которую увезли в Америку. Когда же я высказал это предположение вслух, мама помрачнела и сурово сказала: «Что за глупости приходят тебе в голову, Зейде!»

— Так как же ее звали? — в который раз спросил я. — Может, наконец скажешь мне?

— А нафка мина, — ответила мать.

Ребенком я был уверен, что это на идиш, и лишь спустя годы узнал, что это фраза по-арамейски.

Глава 22

— И конце концов, госпожа Юдит, вы будете моей.

— Не буду, даже если ты останешься последним мужчиной на земле.

— Госпожа Юдит, вам нужен мужчина с сердцем и при деньгах. А такой я один во всей округе…

Ухаживания Сойхера становились все назойливей, а реплики, которые он отпускал, были все более нахальными. В общем, Глоберман пустил в ход все свое знание человеческой и коровьей натуры.

«Небольшие безделушки для госпожи Юдит» он дарил теперь обязательно в присутствии Рабиновича, а затем наблюдал за реакцией их обоих. Однажды Сойхер явился и увидев, что Юдит нет дома, обратился к Моше со следующими словами:

— Реб ид! Я тут принес кое-какую мелочь для госпожи Юдит, так ты уж передай ей, да не забудь сказать, от кого.

В другой раз он вконец обнаглел — доверительно нагнулся над Моше, который был ниже его на голову, и шутливо спросил:

— Реб ид! Как ты еще не сошел с ума, живя рядом с этой женщиной?

Юдит и Наоми пересекали двор, неся тяжелые жестяные ведра, из которых поят телят. Сойхер посмотрел на мою маму и вдруг произнес фразу, прозвучавшую грубовато даже из его уст:

— На этих айтерс доктор не забракует даже самого маленького кусочка!

Рахель получала свою порцию последней. Резвая и чуть диковатая, она стремительно набрасывалась на ведро с водой, едва не переворачивая его. Юдит успокаивающе поглаживала ее крутую шею.

— Не давай ей так много, — Наоми шептала, чтобы не услышали Рабинович с Одедом, — а то наберет в весе, и папа продаст ее Глоберману.

— Не продаст, Наомиле, — уверенно отвечала Юдит, — эта телка моя.

Не дождавшись появления наследников, правление деревни выставило имущество покойного бухгалтера на публичную распродажу. Один человек, «странный тип», по меткому определению Папиша-Деревенского, приехал из Хайфы и в течение нескольких часов отчаянно торговался из-за пяти черных костюмов. Слепой араб-птицелов из деревни Илют купил темные очки и несколько пустых клеток. Яаков взял себе грязные чугунные сковородки и горшки, которые никому не понадобились, а также сказал, что продолжит ухаживать за птицами, так как никто в правлении не мог сообразить, что с ними делать. Для продажи зеленого грузовика пригласили из Хайфы специалиста по проведению аукционов, и вся деревня собралась поглазеть. Претендовавших на покупку его было только двое — казначей из соседнего киббуца и Сойхер.

Казначей, увидев, кто его соперник, расхохотался.

— С каких это пор ты интересуешься машинами, Глоберман? Ты ведь и водить-то не умеешь.

Но тот невозмутимо крутился вокруг грузовика, делал «таппн» по его зеленым бокам и оглаживал капот, а колеса ощупал настолько придирчиво, будто хотел убедиться, что они не слишком костлявые.