Он замечал в себе какую-то робость перед нею. И после порыва радости, холодея от тоски, говорил себе, что, может быть, все его надежды и мечты напрасны.

Он не мог уснуть. Вставал. Перелистывал поэтов. Все стихотворения казались ему написанными о Виоле Сэвернейк, для нее. Он усмехался над своей тупостью, но молодость брала свое.

Все, что он до сих пор считал «выдумкой», «преувеличением», стало вдруг чудесной правдой.

В открытое окно неожиданно проник солнечный луч. На Вестминстерской башне пробило шесть. Еще почти двенадцать часов ожидания!

Джон умылся, оделся и спустился в конюшню, где держал свою верховую лошадь. Содержатель конюшен, сам только что приехавший, посмотрел с удивлением, но ничего не сказал, оседлал Синюю Птицу, кобылу Джона, и смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду.

Джон пустился галопом по пустым улицам; миновал Гэмпстед-Хилл и поехал по направлению к Хиз.

Все вокруг так и сверкало. Переливались бриллианты роз на золоте дрока, а кусты цветущего боярышника были, казалось, усыпаны серебром и рубинами.

Все ароматы лета сливались в утреннем воздухе, еще чуть тронутом морозом.

— Господи, как хорошо! — сказал Джон вслух.

Он снова заставил Синюю Птицу нестись во весь дух, и ему казалось, что это не лошадь под ним, а он сам летит, едва касаясь земли.

На обратном пути остановился у маленькой булочной, напился чаю с горячим еще хлебом и угостил сахаром Синюю Птицу, потом поехал домой.

Утром предстояло работать с Марксом. Джон боялся, что не в состоянии будет сосредоточиться, но, к его удивлению, работа шла отлично.

В три часа он был уже свободен.

Глава XIII

«Летнее безумие! — говорила себе миссис Сэвернейк с неуверенной усмешкой. — Да, ничего более! Должно быть, мы никогда не стареем настолько, чтобы остаться равнодушными к прелести этих первых весенних вечеров».

В открытые окна автомобиля веял ночной ветерок; голубой мрак прорезывался по временам светом уличных фонарей.

Миссис Сэвернейк хотела забыть пережитое сегодня, отогнать ощущение, что что-то случилось, что чужая жизнь соприкоснулась с ее жизнью. Но настойчивый, страстный голос Джона нелегко было заглушить в памяти. Рука его казалось, еще сжимала ее руку. И тщетно миссис Сэвернейк смеялась над собой и над летним безумием.

— Господи, на какую глупость бываешь иной раз способна! — сказала она почти вслух, пытаясь, как все женщины, словами сделать трудное простым, словно повторение того же самого имело в себе силу заклинания.

Потом, тем же полушутливым, полупренебрежительным тоном:

— И такой юнец!

Когда она проезжала мимо аббатства святой Марии, она уже решительно принялась обдумывать программу на завтрашний день. К несчастью, в эту программу входил и визит Джона. И она, таким образом, вернулась к началу своих размышлений. Не уйти ли ей из дому, чтобы избежать встречи с ним?

Но это уже совсем глупо, это значило бы придать несуществующее значение пустячному эпизоду. Нет, разумеется, она останется дома и встретит Джона приветливо, как ни в чем не бывало.

Автомобиль остановился перед ее домом. Миссис Сэвернейк взяла от лакея в передней письма и поднялась к себе. Одно из писем было от Леопольда Маркса. Остроумное, интересное, как всегда. Но что-то в этих строках неприятно взволновало ее. Маркс писал о своем коротком визите сегодня и раздраженно намекал на «непременное присутствие молодого Теннента».