Подавляя в себе глухое, сосущее чувство страха, Виктор Михайлович шагнул к катафалку.

Военный оркестр заиграл похоронный марш Шопена.

Процессия растянулась в цепочку и медленно двинулась к кладбищу.

Летчик смотрел в затылок шагавшего впереди него начлета и, почти не ощущая тяжести на плече, старался ни о чем не думать. Но разве можно не думать, когда столь многое связывало его с Угловым — и доброго и недоброго.

Они никогда не были близкими друзьями, не были ни разу членами одного экипажа, не были собутыльниками, но вот уже много лет делали общее дело в небе одного аэродрома. К тому же за Хабаровым остался долг, долг, который теперь некому было вернуть.

Тогда Хабаров бился с экспериментальным планером. Машину поднимали на буксире, затаскивали на высоту три тысячи метров и волокли в заданный район. Там летчик, пилотировавший планер, отцеплялся, включал ракетный ускоритель и с диким грохотом устремлялся вперед. Минуты через три запас горючего иссякал и надо было садиться. Виктор Михайлович выполнил уже одиннадцать таких полетов, и каждый раз что-то отказывало, что-то не ладилось. Приходилось изворачиваться, ловчить, спасать шкуру.

Но худшее произошло на двенадцатом полете: ускоритель не запустился, к тому же вышел из строя указатель скорости. Надо было срочно заходить на посадку. Машина перегружена, горючее взрывоопасное. Хабаров хотел слить топливо, как назло, не сработала аварийная система слива. Летчик развернулся на полосу и на повышенной скорости пошел к земле. Хабаров снижался с таким расчетом, чтобы иметь в запасе лишнюю сотню метров высоты. Это было, разумеется, правильно и предусмотрительно. Указатель скорости не работал, и приходилось действовать на глазок, поэтому скорость он держал тоже с запасом. Убедившись, что планер на полосу попадает, Виктор Михайлович щелкнул тумблером посадочных щитков. Но, как давно замечено, беда одна не приходит — щитки не вышли. Разбираться, в чем дело, не было времени.

Хабаров понимал: и лишние сто метров высоты, и избыточная скорость в сложившейся обстановке обернутся ему боком — он непременно должен «промазать», то есть выкатиться за пределы летного поля. Но сделать ничего уже не мог. Хабаров слышал, как колеса его машины шаркнули по бетону, отметил в сознании: сел нормально. Впрочем, теперь это было не главным. Главное таилось в другом: хватит или не хватит посадочной полосы, на какой скорости он выскочит за ее пределы?

Полосы не хватило. Красный планер, напоминающий окрыленную торпеду, на бешеной скорости мчался к концу аэродрома. Планер выскочил в ловушку — взрыхленный песчаный участок, вплотную примыкавший к посадочному бетону. Машина горестно застонала. Фюзеляж переломило. Невредимый, но зажатый обломками планера, Хабаров ждал взрыва. Взрыва не было. Пока не было. Но взрыв должен был громыхнуть — чуточку раньше или чуточку позже.

И тут Хабаров увидел: со стоянки сорвался Истребитель, он рулил к месту аварии, как безумный подпрыгивая на колдобинах, резко виляя из стороны в сторону. Истребитель далеко опередил машины: санитарную, аварийную, подарку. Самолет остановился на последнем метре бетона, из кабины выскочил Углов и побежал к обломкам планера.

Углов рос в глазах летчика с непостижимой быстротой. Вот он закрыл своим большим, затянутым в черную кожу телом треть, половину, все небо. Углов вытащил Хабарова из развороченной кабины.

— Цел? — прохрипел Углов. — Бежим, пока не дрызнуло!

Он помог Виктору Михайловичу взобраться на плоскость своей машины, сам упал в кабину и порулил прочь от места аварии…

Процессия остановилась у ворот кладбища.