Она смотрела на меня, оставаясь в горячем плену моих рук. Сверкающий взгляд из-под воздушной вуали властно и трепетно погружался в глубину моего сердца, словно жадный до нектара хоботок насекомого. Наконец он коснулся темного дна! Омерзительное желание поднялось во мне, и толчками кровь разнесла его по всему телу. Никогда я не был так близок к падению, как в эти секунды! С ужасом я осознавал себя пленником низкой похоти; вихрем пронесся поток гнусных фантазий: то казалось, что она предлагает мне свои губы, то, наоборот, умоляет отклонить предложение. Легким движением стана, таким легким, что оно могло показаться случайным, она как бы пригласила меня приласкать ее.

Господи, что же произошло со мной! Я, в чьей крови течет кровь добропорядочных пуритан; я, старый друг бедного Петри, сейчас, рядом с его изголовьем, вдруг грязно возжелал тела его жены!

А как же Флоретта? Удивительная красота ее? Флоретта, с которой я расстался не далее как вчера и о которой я столько мечтал? И вот здесь, сейчас, я стою и борюсь с собой против внезапного преступного желания к жене своего лучшего друга, желания столь дикого, что оно угрожает поглотить в своей зловонной жиже все — и честь, и Дружбу, и любовь!

Возможно, у меня достало бы сил остановиться самому, без чьей-либо помощи, возможно — нет. Но помощь пришла, и пришла таким неожиданным образом, что впору перекреститься. Когда я смотрел в загадочные, дразнящие глаза миссис Петри, в тишине, которую нарушали лишь шелест ее одежд и треск соснового бора за окном, голос, стонущий глухой голос, словно исходящий из могилы, произнес: «Берегись… ее».

Как ужаленная, миссис Петри отпрянула к стене. Мельком я заметил искру ужаса в ее удлиненных глазах. Мое сердце, которое только что сумасшедше колотилось, замерло.

Я повернул голову к Петри и посмотрел на него.

Было ли то мое расстроенное воображение, но я заметил слабое подрагивание опухших век. Не он ли сказал эти слова? Почти тут же незаметное дрожание век прекратилось, если оно было, конечно. Петри лежал по-прежнему как мертвый.

— Кто это сказал? — свистящим шепотом спросила миссис Петри; ее аристократическая выдержка наконец изменила ей. — Чей это был голос?

Я смотрел на нее. Чары рассеялись. Волшебство колдовских секунд растаяло как дым благодаря вмешательству замогильного голоса. Длинные ресницы миссис Петри теперь скрывали ее сверкающий взгляд. Она сжала одну руку в кулак, другую спрятала за меховую накидку. Мое безумие вдруг предстало передо мной в истинном свете. Я понял, что стал жертвой необъяснимого наваждения, от последствий которого был спасен благодаря Всевышнему!

— Я не знаю, — хрипло прошептал я. — Я не знаю…

ГЛАВА IX

ФА ЛО ШЕ

Окончания нашего разговора я совершенно не помню. Я был в плену какого-то морока. Я уверен только в одном: миссис Петри больше не подходила к постели больного. Несмотря на замечательное самообладание, она не смогла скрыть от меня своего замешательства. Я видел ее быстрые взгляды на Петри и однажды — вверх, в сторону единственного окна.

Жуткое предупреждение, так таинственно произнесенное, могло относиться только к ней.

Я позвонил сестре Терезе и договорился, чтобы ночной консьерж отвел посетительницу к ее машине. У меня не было никаких сомнений, что ее присутствие, если она останется здесь, не принесет нам приятных минут.

На прощание миссис Петри дала адрес отеля в Каннах, где она остановилась, и попросила меня, если с Петри что-нибудь случится, немедленно вызвать ее. Она сказала, что к восьми часам приедет в клинику, чтобы ухаживать за своим несчастным мужем. За то короткое время, что мы обменивались с ней любезностями, к ней возвратилось ее обычное состояние величественной холодности; казалось, что в ее жилах течет не горячая человеческая кровь, а некое студенистое желе, более приличествующее морским гадам, чем любящей женщине.