— Тогда будем считать, — заметил Рафаэль, опять взявшись за бренди и торжественно глядя на Анни поверх бокала, — что это несчастливое для вас упущение.
Анни стерпела и это.
— Вы позволите мне принести вам извинение или нет? — огрызнулась она.
Ей показалось, что озорной огонек сверкнул в глазах Рафаэля, но это мог быть и отблеск горящей свечи.
— О, ради Бога, мисс Треваррен. Рассказывайте о ваших многочисленных грехах.
— Если вам нравится быть грубым, ничего не поделаешь, — парировала Анни. — Я пришла выразить свое сожаление о том, что бросилась вам на шею во дворе. Меня обрадовало, что вы не умерли.
Рафаэль, не торопясь, отпил бренди. После долгого и многозначительного молчания он наконец ответил:
— Благодарю вас за это. За то, что вы обрадовались.
Анни резко вздернула подбородок.
— Если вы настаиваете на таком поведении, сир, я, может быть, изменю свое мнение.
Он рассмеялся и поднял бокал, как бы одобряя ее выпад, но тотчас опять посерьезнел.
— Я все-таки не понимаю, почему вам кажется, будто вы должны просить у меня прощения, — сказал он.
У нее неожиданно пересохло во рту, и она кончиком языка облизала губы.
— Я забыла наш уговор, — объяснила она.
Рафаэль удивленно поднял брови.
— Наш уговор?
Она кивнула, все еще тяжело упираясь в дверь обеими руками.
— Ты говорил мне до нашего свидания, что мы должны потом все забыть и вести себя так, как будто ничего не изменилось. Я приняла твои условия, но сегодня… — Анни слегка замялась, торопливо отводя глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом. — Сегодня я попросила, чтобы ты позволил мне любить тебя. Я сказала, что рождена для того, чтобы быть рядом с тобой. Я не должна была говорить ничего подобного. Но я твердо знаю, это правда.
Рафаэль долго молчал, потом с отчаянием простонал:
— О Боже! Анни! Неужели ты не понимаешь, что ты делаешь со мной и с собой? Не представляю, как ты можешь быть такой глупой… или такой жестокой!
Анни удивленно округлила глаза, но не шелохнулась и ничего не сказала. Даже тогда, когда он поставил свой стакан на поднос, пересек комнату и подошел так близко, что она могла видеть его исказившееся от мучительной боли лицо, она промолчала.
— Все, что я говорил прошлой ночью, правда, — напряженно прошептал он, крепко сжав пальцами ее подбородок. — Я ничего не могу тебе дать — ничего, кроме горя!
Она понимала, как это глупо, но не удержалась и обняла его, прижавшись к его груди.
— Неправда, — нежно прошептала она, — ты уже дал мне столько счастья!
Он отпустил ее подбородок, и она, встав на цыпочки, коснулась губами его губ.
— Не надо сожалеть о том, чего ты не можешь мне дать, Рафаэль. Подумай о том, что я могу дать тебе.
Он закрыл глаза и прижался к ее лбу.
— О Анни, — взмолился он. — Нет. Пожалуйста, нет. Ради тебя и меня, ради нас…
— Ради нас, — мягко поддразнила его Анни и, прижав ладони к его щекам, стала гладить пальцами его подбородок, изо всех сил запоминая свои ощущения. — Мы знаем только, что можем умереть завтра или на следующей неделе. Тогда вся твоя знатность и твое самоотречение будут ни к чему. Рафаэль, ведь может так быть, что все исчезнет, как утренний туман или ночной светлячок. Есть только миг, и другого не будет. Если мы нашли свое счастье, то почему бы нам не схватиться за него, как бы скоротечно оно не было? Почему бы нам не удерживать его в руках и в сердцах столько, сколько возможно?
— Анни, — с отчаянием произнес он. |