— Вы правы, — повторил генерал.

— Такого рода предположения всего удобнее приводить в исполнение посредством полиции, — снова начал я.

— Вы правы… да, к несчастию, вы совершенно правы!

— Если они не понимают своих выгод, то весьма естественно, что нужно делать им добро против их желания…

— Это совершенно справедливо… но… К сожалению, я должен сказать вам, mon cher, что время нынче такое… велено все кротостью да благоразумными мерами распорядительности… Ах, друг мой, ремесло администратора становится слишком тяжело, и если бы я не любил мое отечество (Семен Семеныч махнул рукой)… давно бы пора на покой старые кости сложить!..

— Прикажете продолжать настаивать? — спросил я.

— Нет, уж зачем… оставимте их в покое… пусть делают, как знают!.. Горько, Николай Иваныч!

Разговор на этот раз прекратился, но не прекратилась благонамеренная деятельность Семена Семеныча. Проекты следовали за проектами, и в нашей маленькой канцелярии закипела непривычная и небывалая дотоле жизнь.

Но увы! — ни проект о распространении грамотности, ни проект о путях сообщения — ничто не удавалось, несмотря на таинственность и тишину, среди которых они вырабатывались. Проекты эти похожи были на те объявления о новоизобретенных средствах против моли и клопов, которые (то есть средства) так удачно действуют на бумаге, в действительности же бессильны убить самого тощего и изможденного клопа.

Семен Семеныч сделался скучен. Уныло ходил он целые дни по кабинету, заложив руки за спину и грустно покачивая головой. С ужасом сознавал он, что месяц тому назад он был совершенно бодр и деятелен, был распорядителен и исполнителен в одно и то же время, одним словом, способен и достоин, а теперь… теперь, когда наступило, по-видимому, «благорастворение воздухов и изобилие плодов земных», он вдруг, без всякой видимой причины, оказывается чуть-чуть не злостным банкротом… ужасно! Все, что он ни придумает, звучит пусто, словно лукошко, у которого вышибли дно; все, за что он ни возьмется, отзывается мертвечиной. И ему внезапно стало так тошно и несносно жить на свете, что не мила казалась Анна Ивановна, не радовал милый сынок Сережа, а меня не мог он даже видеть без некоторого озлобления, потому что я являлся хотя и неумышленным, но тем не менее горьким и постоянным свидетелем его неудач.

Однажды утром я получил от Анны Ивановны приглашение пожаловать к ней как можно скорее. Я застал ее заплаканною и расстроенною.

— Вы не знаете, какое нас постигло несчастие, — сказала она, — Simon! бедный Simon!

— Что такое, Анна Ивановна? — спросил я встревоженный.

— Ah, mais voyez plutôt vous-même, cher Николай Иваныч!

С этим словом она отворила дверь в кабинет Семена Семеныча, и странное зрелище представилось глазам нашим. Семен Семеныч сидел за письменным столом и чертил на бумаге чудовищный пароход; волосы его были растрепаны, в глазах блуждал дикий огонь.

Я тотчас же понял ужасную истину: нет сомнения… генерал лишился рассудка!

— А! — воскликнул он, увидев меня, — ну, теперь, кажется они не отвертятся от меня… я все обдумал!

— Simon! успокойся, друг мой! — убеждала Анна Ивановна.

Семен Семеныч сделал рукой движение, как будто хотел отогнать докучную муху.

— Я надеюсь, что начальство оценит труды мои, — сказал он с какой-то блаженной улыбкой, — скоро будет святая, и тогда…

Он показал на левую сторону груди.

— Это несомненно, ваше превосходительство, но в настоящее время вам больше всего нужен отдых, — заметил я.