|
Прислуга всегда знает по звукам в доме, где хозяева. Прислуге это нужно знать, чтобы вовремя разминуться с хозяевами, переходя с места на место, наводя порядок, но оставаясь при этом незаметными. Тогда можно устроить себе минутный отдых, прислониться на секунду к теплому камину, бросить взгляд на свое отражение в зеркале с золоченой рамой, поглядеть из окна на широкий мир снаружи, — мир, с которым у слуг нет точек соприкосновения. Кэт снова и снова отвлекается от чистки камина или от пыльных книжных полок, обнаружив, что викарий сидит у нее за спиной, читает или пишет в своем дневнике, совершенно не сознавая ее присутствия. Он как кот, который засыпает в самых неподходящих местах, где на него можно наступить. Кэт не по себе, когда она знает, что он рядом.
Она слышит, как в дальнем конце коридора дверь библиотеки открывается, скрипнув, и закрывается со стуком. Кэт замирает. — Вы видели это? — Голос Робина Дюррана звучит громко и резко, нарушая тишину. Кэт слышит шлепок газеты, которую с силой бросили на стол. — Робин! — Голос викария звенит от удовольствия. — Наша фотография? Да, видел. По-моему, вышло очень даже неплохо… — Я говорю не о фотографии, я говорю о сплетнях, которые напечатал обо мне этот… этот Проныра! — отрубает Робин. Его голос полон негодования. Кэт представляет, как от гнева у теософа кривится рот. Она прикусывает губу, чтобы подавить смех, делает несколько шажков в сторону библиотеки и смотрит в щель между двустворчатыми дверями. Робин нависает над Альбертом, у него на скулах играют сердитые желваки, а викарий читает короткую заметку. «Значит, попало в точку», — думает Кэт. — Послушайте, Робин, этот Проныра — репортер самого низшего пошиба, всем это известно, и никто не обращает внимания на его писанину. Пусть вас это не волнует… — успокаивающе говорит Альберт и несмело прокашливается. — Воображаемый народец — так он их называет. Воображаемый! Неужели он держит меня за непроходимого дурака? Как он смеет считать, будто знает о подобных вещах больше меня? Как он смеет? — Послушайте, Робин, не стоит принимать это так близко к сердцу… Никто не придаст значения такой статейке, — говорит Альберт, и теперь в его голосе слышна тревога. — И эта шуточка о горшке золота для моего отца… Что он имел в виду? Неужели он побывал в Рединге и приставал с расспросами к моему отцу? Возможно, расспрашивал тамошних слуг о том, что мой отец думает о теософии? — вопрошает Робин. Кэт, затаив дыхание, ждет, что вот-вот он сложит два и два и догадается, откуда ветер. Грохот сердца отдается у нее в ушах. Викарий бормочет что-то, его слов Кэт не слышно, но его голос звучит печально и кротко: — Они понятия не имеют, о чем говорят, эти узколобые идиоты, которые при виде меня прячут в усы усмешку… Ни черта не понимают! Они понятия не имеют, кто я и кем я стану! — Робин, прошу… В самом деле, не стоит так огорчаться… — Нет, еще как стоит! Сколько лет меня окружают неверующие, сомневающиеся, которым лишь бы посмеяться над тем, чего они не понимают. Надоело! Я еще увижу их раскаяние, когда имя мое прогремит по всему миру! Когда меня признает сама Блаватская! Они подавятся собственными словами! — Все так и будет, Робин, — неуверенно говорит Альберт. В узкую щелку Кэт видит его огорченное лицо, видит, как он встает, поворачиваясь вслед за мечущимся по комнате теософом, словно цветок за солнцем. Когда Робин оказывается с ним рядом, викарий протягивает руку, как будто желая положить ее другу на плечо, однако теософ разворачивается и сердито шагает к окну. Следует долгая пауза, викарий огорченно молчит, а теософ, сердито стиснув кулаки, смотрит в окно. |
