– Вы сегодня все время улыбаетесь, – негромко сказала Молли.

– Я и до этого часто улыбался.

– Не так. У вас всегда такая улыбка… напоказ, что ли. А сейчас – просто так.

Я смущенно отвел глаза и постарался выдумать достойный ответ, но Молли уже направилась в конюшню расседлывать лошадей, а мне велела проверить, достаточно ли у меня саквояжей для одежды.

– Если недостаточно, я вам мешок от сена дам, – хихикнула она и удалилась.

Оставлять рукопись Бену я передумал – лучше уж заберу с собой и перечитаю на досуге. Отдавать свою одежду бедным я тоже раздумал. Конечно, я был болезненно худым, когда ее заказывал, но жаль стало расставаться с произведениями мистера Бойла: мне захотелось оставить их на память. Расстался я только с черной рубашкой: время траура прошло, и теперь я завернул в нее книгу Эдгара По, чтобы прихватить с собой в замок на холме.

Может, за год яд выветрился, а может, и нет. А я столько раз листал эту книгу – будь я в то время жив, она, возможно, убила бы меня. Какое счастье, что Молли не умеет читать и книгой не заинтересовалась! Никогда бы не поверил, что неграмотность может оказаться спасительной.

Быть живым значит решать множество житейских вопросов, так что остаток дня прошел в суете. Мы наконец-то побывали в пресловутом замке на холме, где дали показания мрачной парочке британских чиновников, затем вместе с плачущим бароном отправились на похороны Элизабет Дигсби, куда больше никто не явился, даже Лиам. Молли сказала, на вчерашнем празднике он много пил, плакал, а потом отправился к живущим в соседней деревне родителям.

После похорон мы отвезли барона домой и оставили на попечении слуг. Затем Фаррелл доставил нас в порт, где любезно купил мне билет на вполне приличный корабль Дублин – Ливерпуль, а потом с ветерком домчал домой.

Вечер прошел чудесно: запеченная курица, болтовня о том о сем. Мы, все четверо, рано легли спать, чтобы утром отправиться в старинную, поросшую мхом церковь на берегу моря. Свадьба была тихой, только жених, невеста (в розовом) и гордые нарядные свидетели – Молли (в том самом желтом платье) и я (в самом светлом из своих костюмов). Я сердечно поздравил молодоженов, а по возвращении домой забрал свои два саквояжа – с одеждой и с рукописью, и снова погрузился в экипаж. Попрощаться решено было дома, мне не хотелось расчувствоваться на публике.

– Удачи, – сказал я и, не зная, уместно ли будет обняться, коротко поцеловал Молли руку.

– И вам удачи, мистер, – тихо сказала она.

Фрейя увела ее готовить угощение, а мы с Фарреллом отправились в порт. Я неотрывно смотрел на их дом, утопающий в облаке цветущих сливовых деревьев, пока тот не скрылся за поворотом.

В порту Фаррелл вручил мне багаж, и я подошел к трапу парусного корабля. Мы обменялись парой ничего не значащих слов, которые люди всегда говорят друг другу на прощание: «увидимся», «береги себя», «рад был познакомиться». Фаррелл сунул мне несколько монет и смущенно пробормотал:

– Поесть не забудь. Ну, ступай, ступай.

Я кивнул и с достоинством взошел на борт. Матросы уже смотали швартовочный трос, и наше судно начало отдаляться от берега, когда я, не выдержав, изо всех сил замахал Фарреллу с палубы. Тот тоже замахал, как отец, провожающий сына в далекое плавание.

Мне стало так грустно, невыносимо грустно с ним расставаться! Захотелось прыгнуть за борт и поплыть обратно, не думая ни о своих саквояжах, ни о Лондоне. Выбраться на берег, поехать обратно к Молли и ее матери, к курятнику и грядкам, к обедам с ломтями хлеба, которые кладут прямо на стол. Но время безумств прошло, и настали будни. У меня не было повода остаться, и я, конечно, не стал, рискуя жизнью, прыгать с корабля.