– Имею. Этого не будет. Слышишь? Ты сделаешь, как я сказал, и этого… – он подбирал слова, КАК назвать нашего ребенка, а я в этот момент понимала, что умираю, что по мне идут трещины, и я вот вот рассыплюсь на осколки и молекулы нескончаемой боли, – этого отродья не станет… ЭТО уберут из тебя!

– Это, как ты сказал, не отродье, это ребенок! И… и он не твой! НЕ ТВОЙ! Поэтому не смей им распоряжаться!

Схватил за горло и сдавил пальцы.

– Что ты сказала?

– Он не твой, – я цеплялась за этот мизерный шанс, как за соломинку, как за волосинку, на которой можно удержаться и не упасть в слипающийся позади меня кровавый мрак, – не твой. Он… он.

– ЧЕЙ? – загрохотал таким ревом, что у меня заложило уши.

– Он Яна…

– Лжешь! – тряхнул за горло, бешено вращая глазами, теряя все человеческое в облике. – Ты лжешь. У тебя не было на это времени!

– Ты плохо знаешь женщин? Время есть всегда. Ты не был со мной двадцать четыре часа в сутки.

– Был. Следил за каждым шагом.

Но неуверенность промелькнула в светлых, безумных глазах. Я впилась в его руку ногтями, ослепленная болью и каким то диким, звериным инстинктом не позволить тронуть ребенка. Никогда не думала, что этот инстинкт просыпается настолько быстро, настолько мгновенно. Всего лишь час назад я даже не подозревала о его существовании.

– Пусть он родится, и мы проверим чей. Не тронь… я тебя возненавижу, я прокляну тебя.

– Плевать. Меня в этой жизни проклинали чаще, чем ты моргала. Я принял решение, и обсуждению оно не принадлежит. Собирай вещи – поедешь в клинику.

– Никуда не поеду. Не дам тебе этого сделать. Вначале придется убить меня.

– Ты меня недооцениваешь. Я не спрашивал твоего мнения. Если будешь мешать, усыпят и все равно вычистят. Сделай все по хорошему, Есения, не зли меня, не своди с ума.

У меня не оставалось даже этого волоска, он рвал его, раздирал у меня на глазах.

– Я клянусь, никто не узнает. Ни одна живая душа не заподозрит, что это мог бы быть твой ребенок. Дай мне просто уйти. Я просто исчезну из твоей жизни, и ты никогда меня не увидишь… Пойми… у меня никого нет. Это единственное родное. Мое. Моя кровь. Захар… умоляю тебя. Сжалься. Он ведь крошечный. Он ничего тебе не сделал. Ты никогда меня не увидишь… после того, что ты совершил… с моими родителями. Пожалей моего малыша… Не убивай!

Когда я сказала о родителях, он изменился в лице, побледнел еще сильнее и отшвырнул меня от себя.

– Собирай вещи. У тебя, – посмотрел на часы, – полчаса. Через три дня вернешься домой и забудешь об этом. Будто ничего и не было. Начнешь жизнь сначала.

Нет, кого я прошу? В нем нет ни капли сострадания. Он же похож на каменное изваяние, на лед, который невозможно растопить.

– Ты не человек. Ты – дикий, взбесившийся зверь… Нет… хуже. Ты – монстр. Даже звери не трогают своих зверенышей, а защищают до последней капли крови… а ты даже не зверь. Ты нечто жуткое и бессердечное. Ты… чудовище!

Расхохотался, кривя рот. Он вообще походил на какого то безумца, словно перестал быть собой. Я никогда его таким не видела.

– Да, я монстр. Жаль, что ты не видела этого раньше. Марш в свою комнату собирать манатки! Мне не до разговоров. Пошла… быстро!

Вытолкал за дверь, и я увидела, как он распахнул дверцы бара, достал бутылку с коньяком, откупорил крышку зубами и прямо из горлышка сделал несколько глубоких глотков, потом дернул пальцами воротник и ослабил узел галстука.

В комнату я шла, шатаясь и придерживаясь за стены. Я трезвела и в то же время ощущала, как нарастает пульсация боли и понимание о том, что я слишком много себе придумала, что я влюбилась не в человека, а в… морального урода, в ублюдка, не способного на чувства.