Когда в Могилеве появился поверженный царь, большинство смотрело на него лишь с любопытством, понимая, что они присутствуют при историческом моменте, который надлежало запечатлеть во всех подробностях. Некоторые желали стать очевидцами патетических сцен, но все было обыденно, совсем негероически. Многих офицеров поражало поведение бывшего монарха, его тихое смирение понимания не вызвало. Некоторые находили, что он отрекся слишком просто, «как эскадрон сдал». Не так жил, не так правил, а теперь и не так отрекся! Бывшему царю готовы были простить душераздирающие сцены с воплями и причитаниями, но уж никак не мирную отрешенность!

Дело же было, конечно, не в безразличии или бездушии. Все эти дни были страшными для Николая Александровича, самыми тяжелыми днями в его жизни. Позднее он скажет, что был тогда «как в тумане». И переживал, и страдал, и несколько раз был на грани нервного срыва. Но воспитанность и сила воли удержали, не дали выплеснуться наружу тому, что бродило и болело внутри. Страшное потрясение не могло для него перечеркнуть жизнь, которая сама по себе – дар Божий. Надо идти вперед, надо выстоять, преодолеть все во имя России. Потеряв трон, власть, положение, он многое и сохранил: Бога, дорогую Аликс и милых детей. С ним остались и его воспоминания, то удивительное минувшее, но не ушедшее время, которое он помнил во всем многообразии звуков, цветов, ароматов и ощущений. В этот упоительный мир они надолго погружались в те мартовские дни вместе с Мама, и сразу же становилось хорошо и спокойно на сердце.

Возвращение в повседневность рвало душу. Когда прощался с чинами штаба, призвал их продолжать работу «с прежним усердием и жертвенностью», увидел на некоторых лицах слезы. Когда же затем на плацу говорил последнее слово солдатам Сводного полка и казакам, не смог договорить. Комок подступил к горлу, и глаза заволокло, а стоявшие в строю рослые мужики, не стесняясь, рыдали. Приходилось расставаться со многими людьми, с которыми был связан долгие годы. Был удален дворцовый комендант В. Н. Воейков и милый старый граф В. Б. Фредерикс, против которых, как сказал генерал М. В. Алексеев, «сильное возмущение в гарнизоне». По той же причине был отстранен верный генерал адъютант К. Д. Нилов. Но он уже ничего изменить не мог; все за него теперь решали другие.

Восьмого марта – день отъезда. В полдень прибыл в поезд к Марии Федоровне. Позавтракали вдвоем и в милой беседе провели вместе несколько часов. Простился с ней. Она не плакала, держалась на удивление стойко. Предчувствия были безрадостными, но они еще не знали, что на земле им уже не суждено было свидеться. Перешел в свой поезд, готовый к отправлению на соседнем пути. Несколько минут стояли, каждый в своем вагоне, и глядели друг на друга, не отрываясь. Когда поезд императрицы тронулся, мать несколько раз перекрестила сына.

Николай Александрович, расставшись с дорогой матушкой, вскоре узнал от Алексеева, что он теперь «как бы арестован» и что из Петрограда приехали четыре думских депутата, которые будут его сопровождать до Царского. Ничего не сказал, но все понял. Он теперь арестант! Когда поезд в сумерках отходил от платформы, генерал Алексеев отдал честь, а когда состав уже миновал платформу, низко поклонился вослед. И неясно было, кому адресован был этот знак уважения, то ли бывшему монарху, то ли думским депутатам, ехавшим в последнем вагоне. Николай Александрович сидел один в купе, курил. Все вокруг было таким безрадостным. Видеть никого не хотелось. Вечером занес в дневник: «Тяжело, больно и тоскливо».