Адмирал Того тотчас вышел наперерез русским, и, как только завязался бой, сразу сказалось превосходство японцев. На заре 15 мая от русской эскадры сохранились лишь жалкие останки.

Миноносец, на котором находился тяжело раненный осколком снаряда Рожественский, сдался японцам.«На душе тяжело, больно, грустно», – записал царь в дневнике 18 мая. И назавтра: «Теперь окончательно подтвердились ужасные известия о гибели почти всей эскадры в двухдневном бою… День стоял дивный, что прибавляло еще больше грусти на душе». В последующие дни государь ежедневно «катался в байдарке», о чем непременно записывал в свой дневник. Кому что: кому – голубая гладь Царскосельского пруда, кому – цусимская могила под толщей свинцовой воды… Но чем же все-таки объяснить такой лаконизм дневниковых записей? Это что – признак холодности? Вовсе нет. Просто некое представление о политесе препятствовало Николаю выкладывать свои чувства нараспашку. Даже когда он садился за свой дневник, то, питая недоверие к масштабным фразам, придавал больше значения мелким деталям повседневной жизни, нежели сейсмическим толчкам, сотрясавшим страну. По словам генерала Мосолова, в тот день, когда в императорском поезде была принята телеграмма о цусимской катастрофе, царь пригласил офицеров на чай и говорил с ними о бывших в тот день смотрах войск и других незначительных событиях – в течение часа ни одного слова о Цусиме не было помянуто. «Вся свита была ошеломлена безучастием императора к такому несчастию, – писал Мосолов. – Когда царь ушел, Фредерикс (министр двора. – Прим. А. Труайя) рассказал о своей беседе с государем в купе. Николай II был в отчаянии: рухнула последняя надежда на благополучный исход войны. Он был подавлен потерею своего любимого детища – флота, не говоря о гибели многих офицеров, столь любимых и облагодетельствованных им…»

Подавленность, вызванная поражениями на фронте и на море, грозила перерасти в возмущение с далеко идущими для самодержавия последствиями. «Нет человека, – писала мадам Богданович 18 мая, – который бы не сказал, что последствием этого боя будет конституция». Понятно, в экстремистских кругах каждое поражение русских воспринималось с радостью. Один из русских журналистов заявил в присутствии французского посла Мориса Бомпара следующее: «Они побиты, и здорово побиты. Но – недостаточно. Нужно, чтобы японцы нанесли им новые поражения такого рода, чтобы мы наконец освободились!» Вопрос, который отныне стоял перед русским правительством, был трагичен в своей простоте: нужно ли, несмотря на нескончаемые поражения, продолжать сухопутные операции в Маньчжурии? Новый главнокомандующий Линевич, как и прежний, Куропаткин, упорствовал в своем убеждении в возможности русской победы, ибо подкрепления не переставали прибывать на фронт. Не столь категоричный в своей оценке, Николай считал возможным продолжать войну еще какое-то время, чтобы в итоге склонить японцев к предложению почетного мира. Однако Витте, поддерживаемый общественным мнением, ратовал за немедленное прекращение военных действий и переход к мирным переговорам на нейтральной территории.

25 мая Николай заносит на страницы дневника: «Приняли американского посла Мейера с поручением от Рузвельта. Гулял и катался на байдарке». Поручение от Рузвельта содержало предложение мирного посредничества. Николай мало верил в успех этого предприятия – опьяненные успехом японцы могут потребовать невозможного. Тем не менее вечером он созвал совещание по выработке решения. В итоге он в противоположность мнению военных высказался за переговоры, в ходе которых можно было бы попытаться умерить аппетиты японцев. Но русские дипломаты, к которым он обращался с предложением возглавить делегацию, один за другим давали самоотвод, приводя самые разные мотивы. В действительности же они все, как один, боялись быть причастными к этой неблагодарной задаче и оказаться при любом исходе событий дискредитированными в глазах общественного мнения.