Разговор шел о делах церковных, небольших.

— Попа своего чуть палкой нынче не побил! — сокрушался Неронов. — Навел на грех, окаянный. Женщина одна родила прежде времени, а он, балбес, по невежеству читал у ее одра молитву о жене извергшей.

— Надо читать обычную молитву по жене-родительнице, — сказал Стефан Вонифатьевич.

— Это коли ребенок жив родился! — возразил Аввакум. — А если он родился мертвым?

— Так ведь родился! — как всегда, сразу же закипел Неронов. — С ногами, с руками, с головою! Стало быть, и с душой. Извергшая — та, которая зародыш выкинет.

— Каков бы ни был зародыш, — не сдавался Аввакум, — святая церковь почитает его за человека.

— Ах, не спорьте! Горькое спором не подсластишь, — сказал Стефан Вонифатьевич сокрушенно. — Сколько мне за жизнь отпевать приходилось, и всех было до слез жалко.

— А ведь не случайный у нас разговор приключился! — Неронов уставил глазки на Ртищева. — Как бы Большая Матерь наша не выкинула!

— О какой матери ты говоришь, Неронов? — спросил Федор Ртищев.

— Да о той, больше которой у нас нету, ни у меня, ни у тебя. О церкви.

— Уймись, Иван! — сказал Стефан Вонифатьевич. — Злопророчество сокрушает сердце. Беда у человека за каждым углом, и отводят ее добрые помыслы добрых людей. А их ведь мало, Неронов, добрых-то! Мало!

— И впрямь пустое мелю! Прости, протопоп! — потряс седенькой головой Неронов.

Тут дверь весело распахнулась, и в комнату вошел Никон.

Как душистое блистающее облако, огромное, легкое, митрополит пролетел через комнату, наклонился, поцеловал Корнилию руку и, не давая старику протестовать, обнял, поцеловал в губы и в обе щеки. Повернулся к Стефану Вонифатьевичу, улыбнулся, да так, словно солнце на край того радостного облака село, расцеловался горячо, как целуются с другом, нечаянно встретившись на краю света. Ртищева тоже обнял и расцеловал, потянулся к Неронову, да тот откачнулся, только Никон не принял этого, не заметил, одною рукою поймал Ивана за запястье, лбом коснулся длани.

— Здорово! Здорово!

Другой рукой митрополит ухватил через стол руку Аввакума. Видя, что с поцелуем не выйдет — далеко, — трижды чмокнул воздух, касаясь протопопова лица бородою.

«Что это у него в ладонях? — удивился Аввакум. — Словно свет держит».

— Как я рад повидать всех вас! Хованский с Огневым жалуются, что замучил я их. Так ведь и сам замучился — все время в дороге, лошади, ладьи. А сколько молебнов отслужили — не сосчитать. Воистину великий приход святителя!

Стефан Вонифатьевич вскочил со стула и ждал, когда гость договорит, чтобы предложить место, но тут в дверях появился князь Долгорукий, поклонился честной компании.

— О господин, великий государь в карете тебя ждет.

— Ах! — радостно вскрикнул Никон. — Вот грех! Государя заставил всполошиться. В Хорошево едем. Рад был сердечно! Будьте здоровы! Будьте здоровы!

Раскрыл объятия, просиял глазами.

Перекрестил.

Исчез.

— Словно солнце в дому побывало! — сказал Стефан Вонифатьевич.

Все улыбались. Один Неронов сидел обмякший, серый.