— Чего дерешь, богатый больно? — заворчал из своего угла Киприан.

— Дурак, — сказал ему Никон. — Патриарх — я!

— Так ты ж отказался.

— Дурак! Ну и дурак же ты! — с удовольствием сказал келейнику Никон и приказал: — Лучшую мантию! Ту, лиловую. Крест на золотой цепи с рубинами.

Выхватил нетерпеливо из рук Киприана ларец, достал золотую цепь и вдруг бросил обратно.

— Киприан, — сказал тихо, — а ведь страшно.

— Что страшно?

— Патриархом страшно быть. Как скажешь, так и сделают. А если не то скажешь? Киприан, я взаправду не гожусь в патриархи. — И жалобно попросил: — Принеси воды свежей из колодца. Чистой водички хочется. Будь любезен, брат мой.

Киприан взял кувшин и молча вышел из келии.

Никон проследил взглядом, плотно ли затворилась дверь, опустился со стула на колени, на свою черную рясу. Поцеловал край старой своей одежды, бывшей с ним еще на Анзерах.

— Господи! Отчего же я избранник твой? Чем угодил тебе, Господи?!

И перед ним, как стена в неухоженной церкви, где росписи облупились и погасли, встала собственная, давно уже не своя, а словно бы приснившаяся, никчемная, бессмысленная жизнь.

— Господи! Я же мордва! Упрямая мордва! А ты меня вон как — в патриархи! Над всеми-то князьями, над умниками!

И тотчас встал с колен и, наступая ногами на прежнюю свою рясу, надел великолепное новое одеяние и водрузил на себя золотую цепь с рубиновым крестом, в сверкающей изморози чистой воды алмазов.

Пришел Киприан с водой.

— Налей!

Киприан налил воду в серебряный кубок.

Никон выпил воду до последней капли, пнул ногой рясу.

— Сожги! — И закричал: — Да не спрячь — знаю тебя, тряпичника, — сожги!

Киприан поднял рясу и бросил в подтопок. Высек огонь, запалил лучину, кинул в печь.

— Не закрывай! — сказал Никон, глядя, как занимается огнем его старая, его отвратительная… кожа.

— Воняет больно! — сказал Киприан.

— Воняет! — Никон хохотнул. — Ишь как воняет!.. Чего глядишь, ладан зажги!

Не отошел от печи, пока ряса не сгорела дотла.

И тут явились депутаты, все люди великие, дружеские. Никон подходил к каждому со слезами на глазах. Говорил тихо, перебарывая спазмы, схватывающие горло:

— Не смею! Прости, бога ради! Неразумен! Не по силам мне пасти словесных овец Христовых! Пусть государь смилуется. Не смею!

Когда и второе посольство вернулось ни с чем, Алексей Михайлович запылал вдруг щеками и крикнул, притопнув ногой:

— Силой! Силой привезти его!

8

Застоявшаяся толпа перед Успенским собором стала вдруг врастать в землю. Это садились где стояли обезноженные старухи и старики. Как гусыня с выводком, осела наземь и цепочка слепых странников со старцем Харитоном во главе.

— Долго ждать-то? — спросил Харитона мальчик-поводырь, у которого от стояния ноги сделались бесчувственны, как полешки.

— А до второго пришествия! — отозвался мальчику сидевший подле слепцов круглый, как солнышко, косматый, седенький замоскворецкий мужичок Пахом.

— За грехи! За грехи! — перекрестился слепец Харитон.

У мальчика лицо было голубое от просвечивающих через прозрачную кожу жилочек. Опустив от потаенного страха глаза, он спросил Пахома:

— А мы-то что ж, пропали теперь? Бог дьяволу нас выдаст?

— Фу, дурак! — Харитон ущипнул мальчика, и тот, не готовый к боли, вскрикнул тоненько, как стрелой убитая в небе птица.