|
В прежние времена я с удовольствием велел бы вырвать ему язык. Скажи я ему об этом, он наверняка бы ответил, что тогда бы я сам онемел. (После паузы.) Да разве он совершил преступление, за которое я мог бы его осудить? Шут-преступник — звучит забавно. Преступник — это человек, желающий вторгнуться в мысли и чувства другого, — тоже звучит недурно. Путешественники рассказывают, что в некоей далекой стране жуки, которых чтят как священных и называют скарабеями, питаются навозом и в нем откладывают яйца для продолжения рода. Зачем же мне терзаться своими пороками, когда они могут стать священны, подобно тем жукам, вскормленным гнусной пищей? Не позволяй себе, Одиссей, ни мгновения жалкого малодушия! Гони сомнения и мысли, отравляющие покой. Лучше высказывай их вслух, услужливые слушатели всегда найдутся, чтобы их ловко оспорить. Принимая их ложь за правду, ты выиграешь вдвойне: будешь великодушен к лжецам и не смутишь глупость глупцов.
39. С наступлением ночной темноты Одиссей, как и наметил заранее, повел новобрачных во дворец. За ними с факелами, бурно веселясь от выпитого вина и свадебных потех, повалил народ с плясками и песнями. — Куда ты ведешь нас, господин мой? — спросила Евриклея. Одиссей ответил: — Куда же еще мне вести вас, как не в опочивальню новобрачного? — Но это же твоя опочивальня, Одиссей, — молвила Евриклея. — Вот видишь, Евриклея! — радостно вскричал Ельпенор. — Разве я был не прав, желая хотя бы в первую брачную ночь обнять тебя на ложе господина? Уже на пороге Евриклея остановилась и сказала: — Тебе, Одиссей, не надо бы именно таким образом напоминать мне о своем присутствии. Память у меня хорошая. На что Одиссей, слегка понизив голос: — Я в этом не сомневаюсь. Но ты плохо поняла мое намерение. Я только хотел, чтобы вы вошли в мою опочивальню с моего дозволения. Я уезжаю, это верно. И на какой срок — не знаю. Но это отнюдь не означает, что я забираю с собой всего себя. Народ должен знать, что, даже отсутствуя, я присутствую здесь и правлю. Через тебя. Итак, входите! После чего он затворил за ними двери и медленно пошел средь расступавшейся толпы, внезапно притихшей, — все понимали важность мгновения и почтили его безмолвием более красноречивым, нежели любые прощальные слова. За воротами усадьбы Одиссея ждал Ноемон. Ктонибудь чужой мог бы принять его за Гермеса, присланного богами. — Все твои распоряжения исполнены, господин, — сказал он. — Явились все? — спросил Одиссей. — Семнадцать. — Гребцы? — Они знают, что на заре мы должны отплыть. — Я уж не спрашиваю, как тебе удалось собрать моих почтенных спутников на берегу так рано. — Это твои уста, господин, сыграли на волшебной флейте. — Я вижу, ты не прочь себя похвалить. — Я скорее хвалю уста своего господина. — Чем же заняты мои почтенные друзья? — Сидят вокруг костра, угощаются и веселятся. — Смеха много? — Твой шут их забавляет. — Легко догадаться, что за мой счет. — Только тебе легко такое подумать. — Болтает небось, что к концу путешествия я стану бессмертным? А они смеются! Хорошо, даже очень хорошо! Пускай смеются. Мне ничуть не вредит, что степенные мужи относятся к нашему походу как к веселому приключению. Смех — попутный ветер для серьезных парусов. Запомни хорошенько, Ноемон, что во сто крат легче управлять людьми, любящими веселье, нежели закованными в серьезность, как в ратные доспехи. Смех сбивает с толку, как блуждающий огонек на болоте. |
