28 октября 1874 года

Ездила в Миллбанк. С последнего визита прошла всего неделя, но атмосфера тюрьмы поменялась, точно время года, став еще мрачнее и горше. Башни словно раздались вширь и выросли, а окна будто съежились; даже запахи стали иными: во дворах пахнет болотным туманом и печным дымом, а в корпусе к прежней вони параш, немытых волос в колтунах, грязных тел и гнилых зубов добавилось тошнотворное амбре газа и ржавчины. В коридорах появились черные пузатые обогреватели, отчего здесь стало очень душно и тесно. В камерах же все равно так промозгло, что на покрытых испариной стенах известка вздувается пузырями, точно прокисшее молоко, и марает одежду узниц. Заключенные поголовно кашляют, страдальчески морщатся и зябко дрожат.

В корпусе непривычный сумрак. Уже в четыре часа зажигают газовые лампы, и от высоких узких окон, чернеющих на фоне неба, от лужиц света, что бликуют на песочном полу, и тусклых камер, где, точно гоблины, над шитьем и пряжей сгорбились узницы, еще больше веет древним ужасом. Кажется, будто этот новый мрак преобразил даже надзирательниц. Их поступь стала еще неслышнее, в газовом свете желтеют лица и руки, а черные накидки на форменных платьях кажутся мантиями призраков.

Сегодня мне показали комнату свиданий, где узницы встречаются с близкими, мужьями и детьми; думаю, это самое жуткое место из всех, что я здесь видела. Сие помещение — комната лишь по названию и больше напоминает загон для скота, ибо являет собой череду узких, похожих на стойла ниш, выстроившихся по обеим сторонам длинного коридора. Когда заключенная получает свидание, надзирательница приводит ее в стойло и переворачивает песочные часы, закрепленные на уровне головы. В передней стенке ниши имеется окошко, забранное решеткой. По другую сторону коридора, точно напротив, устроено такое же окошко, только затянутое сеткой. Это стойло для посетителя. Там тоже имеются песочные часы, которые переворачивают вместе с часами заключенной.

Ширина коридора, разделяющего стойла, около семи футов; там постоянно прохаживается надзирательница, дабы воспрепятствовать любым передачам. Чтобы друг друга услышать, заключенной и визитеру приходится говорить громко, и временами гвалт стоит невообразимый. Бывает, узница во всеуслышание кричит о чем-то приватном. Соль в часах бежит пятнадцать минут, после чего посетитель обязан покинуть тюрьму, а узница — вернуться в камеру.

Вот таким манером узница Миллбанка может повидаться с родными и друзьями четыре раза в год.

— Почему им нельзя подойти друг к другу ближе? — спросила я надзирательницу, сопровождавшую меня по коридору со стойлами для заключенных. — Ведь так даже не обнять мужа, не приголубить собственное дитя.

Надзирательница — нынче не мисс Ридли, но светловолосая молодая женщина по имени мисс Годфри — покачала головой.

— Таковы правила, — сказала она.

Сколько раз я уже слышала здесь эту фразу? Таковы правила.

— Знаю, вам это кажется суровым, мисс Приор. Но стоит их допустить друг к другу, как в тюрьму проникают всевозможные предметы. Ключи, табак... Детей натаскивают передавать лезвие изо рта в рот, когда целуют мамашу.

Я разглядывала узниц, которые смотрели на гостей по другую сторону коридора с тенью патрулирующей матроны. Было не похоже, что заключенные мечтают обняться с родными лишь для того, чтобы украдкой заполучить нож или ключ. Еще никогда я не видела их такими несчастными. Одна узница со шрамом на щеке, прямым, точно след бритвы, прижалась лицом к решетке, чтобы лучше слышать мужа; когда тот спросил, как она там, женщина ответила:

— Как положено, Джон... В смысле, не особо...

Другую узницу, Лору Сайкс, которая всех изводит просьбами походатайствовать за нее перед мисс Хэксби, навестила мать; видя перед собой сетку, пообносившаяся дама лишь вздрагивала и плакала.