|
Те двое были тоже не новички. Просчитав и прикинув, сообразили, что их окружило человек двадцать, а от такой оравы из двух карабинов не отстреляешься. И ни единой гранаты на последний случай. Скверно. В общем, они берегли патроны, насколько удавалось. Одного подстрелили серьезно и парочку ранили — что было не бог весть каким достижением, учитывая численное превосходство противника. Хорошо еще, что их самих пока что не зацепило. Но пули в лошадиные туши так и шлепали, не давая переменить позицию. Неизвестно, о чем думал Юсуф. Вот уж точно не молился — совершенно чужд был всякой поповщине (или, учитывая местный колорит, мулловщине). Что до Василия, он снова и снова перебирал мысленно невеликий набор благоприятных для них возможностей. И в который раз выходило, что спасти их может только чудо. До заставы километров восемь, выстрелы там вряд ли услышат. Третья лошадь вообще-то ускакала. Если она вернется на заставу, там вмиг сообразят и поднимут всех в ружье — но он помнил, какая канонада поднялась в той стороне, куда рванул жеребчик, как быстро стихли выстрелы и раздались торжествующие вопли. Похоже, коня очень быстро положили здесь же, неподалеку. Собака... Не было у него больше умной, опытной, обученной овчарки Грома. Лежал метрах в трех, с остекленевшими глазами, вывалив язык. Попал под тот же первый залп. Так что с донесением пса уже не пошлешь — а ведь были случаи, похожие, когда пограничная собака прорывалась, и помощь приходила вовремя. Не на их заставе, правда. На соседней — и еще где-то на польской границе. От безнадежности и смертельной тоски в голову лезла вовсе уж дурная блажь — вот если бы были такие маленькие радиоаппараты, чтобы умещались в полевой сумке! Покрутил рычажки, доложил на заставу, в какую безнадегу влипли... Он встрепенулся, поднял карабин — но это Юсуф подполз, старательно распластываясь по сухой земле, вытянулся рядом, глядя в глаза. Не лицо было у сослуживца, а застывшая маска, а в глазах столь дикое напряжение, что Василию стало не по себе. Что-то тут было непонятное в этих глазах: не страх и не раздавленность перед оскалом подступающей смерти... — Вася, — сказал Юсуф совершенно чужим, незнакомым голосом, — пиши донесение. Кратенько. Мол, нас зажали, и если не поспеют... «Вот и рехнулся, — с удивившим его спокойствием подумал Вася. — Случается в таких вот передрягах...» — И зачем писать? — спросил он вяло. — На заставу отошлем. Парочка винтовочных пуль противно взыкнула над головами. Васю это не испугало — скорее уж окончательно вывело из терпения. Это было уж чересчур — вдобавок к обложившим со всех сторон басмачам спятивший напарник... — А кто доставит, мать твою? — рявкнул он шепотом. — Дух святой? — Он, — сказал Юсуф, показывая на мертвого Грома. — Я его сейчас подниму, а ты пиши, пиши, не мешкай. Вася, я умею, старики учили, все получится... У Васи было слишком скверно на душе, чтобы злиться всерьез. Он просто-напросто попытался прикинуть, чего же именно от рехнувшегося узбека ждать — хорошо, если кинется во весь рост под пули, а если в глотку вцепится? — Если попробует, лучше всего его прикладом по яйцам... И тут же эти мысли напрочь вылетели из головы. Потому что мертвый Гром шевельнулся. Дернулись лапы — как бы отдельно от тела, сами по себе, согнулись-разогнулись, и снова, и еще, голова приподнялась тем же самостоятельным рывком, как на веревочке, вздернулась и глухо стукнула оземь... — Пиши, говорю! — прямо-таки простонал Юсуф, весь красный, потный, дико таращившийся. |
