Однако беспокойный творческий ум отца отнюдь не гарантировал педагогическую последовательность, что Роберт во взрослом возрасте резко осудит, подобрав к этому остроумное определение: «перевернутое воспитание». Поскольку отец во всем действовал «без системы», детям было внушено «желание стать всем и в то же время ничем». Людвиг, наделенный более выдержанным и благодарным нравом, был о методике отца совершенно иного мнения. Он утверждал, что ни за что на свете не поменялся бы местами с теми, кто посещал курсы и получал дипломы. «Незавершенность нашего воспитания имеет то достоинство, что оно не убило в нас ни любознательности, ни рассудительности», – пишет он в прямой полемике с Робертом:

Мы постоянно чувствуем присущий нам недостаток знаний и находим неиссякаемый источник наслаждения в изучении тех вопросов, которые мы ныне способны лучше понять и оценить расширенным взглядом, приобретенным благодаря жизненному опыту. <…> Что касается самого себя, то я считаю, что если я и обладаю некой моральной и интеллектуальной ценностью, то это есть результат увиденных в детстве страданий и неудач, постигших любимую нашу мать, страданий, которые я и сам позднее испытал в своей жизни. Страдания эти, несомненно, принесли мне самую большую пользу!

Что касается языкового образования, то наряду с родным шведским братья учили русский, немецкий, французский и английский языки. Немецкий и французский были незаменимы в тех кругах, где вращалась семья Нобель, в то время как знание русского языка было не столь необходимым. Живое соприкосновение с языком они получили лишь тогда, когда поступили на работу в мастерскую и стали взаимодействовать с рабочими. Поэтому свободной русской речью они так и не овладели. Людвиг «бегло владел языком и охотно выступал перед публикой, но говорил с акцентом, ставя неправильные ударения на некоторых слогах», – свидетельствует его дочь. Роберт с трудом писал письма на русском и еще в тридцатилетнем возрасте продолжал борьбу с русской грамматикой, которую находил «до такой степени непонятной и трудной», что по нескольку раз на день швырял книгу на пол: «Русский – ужасно трудный язык, и вся грамматика состоит из одних противоречий с техническими терминами, которые ни один смертный не может ни понять, ни запомнить». Самым одаренным к языкам был Альфред. Он хорошо изъяснялся не только по‑русски, но и по‑английски. Последним языком он владел так виртуозно, что уже в восемнадцать лет написал стихотворение You say I am a riddle… («Вы скажете, что я загадка…»), навеянное английской романтической поэзией.

В письме своему шурину Людвигу Альселю осенью 1848 года Иммануил дал следующую характеристику сыновьям:

Людвиг <…> во многом для своих лет еще несовершенен, но в некоторых предметах, таких как черчение, могу сказать, он намного превзошел свой возраст, а во всем, в чем требуется рассудок и вкус, имеет явное преимущество перед своими братьями. Слава Богу, не могу пожаловаться ни на кого из моих старших ребят, и судя по тому, что видел я до сих пор, горя мне от них не будет. Что Провидение дало поменьше одному, то другой, кажется, получил сполна. Насколько я могу судить, Людвиг обладает наибольшим талантом, Альфред – наибольшим трудолюбием, а Роберт – наибольшим спекулятивным духом, демонстрируя упорство, которым меня прошлой зимой несколько раз удивлял.

В это время Роберту было девятнадцать, Людвигу семнадцать, а Альфреду пятнадцать лет. Как покажет будущее, отцовская характеристика была в общем правильной. Оспорить можно было только распределение таланта и трудолюбия. С годами стало ясно, что Людвиг и Альфред обладали этими качествами в равной мере. Что касается Роберта, Иммануил попал в точку. Надо полагать, что в чертах, приписываемых старшему сыну, он видел отражение самого себя.