В надежде развеять напряженность я сказал:

— Давайте пройдемся, Афифе-ханым, — и, не дожидаясь ответа, поднялся.

Движение освежило меня. Обойдя вокруг бассейна и особняка, мы углубились в сад. Чтобы поддержать беседу, я давал пояснения всему, что попадалось на пути. Так мы прошли мимо старых клеток для голубей, ветхой беседки, увитой плющом, и разрушенной теплицы, напоминающей амфитеатр, от которой остался только металлический остов.

Хотя в темноте было практически невозможно хоть что-то разглядеть, Афифе останавливалась возле каждого «экспоната» и с большим вниманием изучала его, по-прежнему держа руки под мышками.

Деревья впереди росли все плотнее, и я предался воспоминаниям о наших прогулках по саду в Миласе. Вот мы прыгаем по кочкам посреди журчащей воды, балансируя руками, как канатоходцы, и стараемся не упасть. Вот мы, согнувшись, входим в тоннель из ветвей и лиан, а вот выходим из него, покрытые инеем и гнилыми листьями. Вот я освежаю опухшее от слез лицо водой из деревянного корыта, а вот и тот день, когда я со слезами набросился на Афифе, ревнуя ее к Кемаль-бею. Она прогнала меня тогда...

Думая об этом, я разглядывал Афифе, медленно идущую впереди. Ее плечи поникли, а я никак не мог понять: «Столько безумных мыслей и поступков — и все ради этой женщины? По правде говоря, Афифе сегодня не та, что прежде. Но по какой причине я должен считать ее совершенно другим человеком? Просто она была моложе, свежее... Во время наших прогулок она точно так же молчала и склоняла голову. Разница вот в чем: теперь я примерно представляю, о чем думает бедняжка. Вероятно, она размышляет о здоровье старшей сестры, а может быть, о том, как починить прохудившуюся крышу дома в бедняцком квартале до наступления холодов. Или о ребенке, который останется в Стамбуле один...»

Несомненно, в прежние времена она тоже размышляла о чем-то подобном...

Вот только я был слишком неопытен, чтобы представить такое. Глядя, как сияет ее кожа, еще упругая; как свет отражается от зубов, еще не золотых, я радостно верил в обман и не мог представить, что лоск и богатое убранство скрывают под собой несчастную вдову-нищенку. Да, в ту пору Афифе была примерно такой же, как и сейчас. Афифе моих фантазий существовала только в моем воображении, напоминая прототип лишь парой линий да красок.

Обойдя весь сад, мы подошли к калитке.

— Смотрите не замерзните, Афифе-ханым, — предостерегал я. — Вы дитя теплого края.

— Нет, — ответила она. — В Миласе все точно так же...

Уронив руки на железную решетку, Афифе внимательно разглядывала улицу, как до этого птичник, беседку и теплицу.

— Вероятно, вы тоже хотите спать.

Афифе никак не отреагировала на мою попытку спровадить ее и не поняла намека.

— Нет, я привыкла поздно ложиться, — ответила она.

— В таком случае мы можем прогуляться по улице.

Я с трудом приоткрыл калитку, Афифе вышла наружу и зашагала вперед, не дожидаясь меня.

Неухоженное голое пространство улицы напоминало деревню: все заросло травой, ближе к вершине горы лежали оглобли, оставленные на ночь соседями-переселенцами. У края отвесного склона дорога прерывалась, превращаясь в узенькую тропинку, и спускалась к морю, петляя среди покосившихся заборов, отгораживающих сады друг от друга. Этой ночью луна, поднимаясь со стороны холмов Чамлыджа, преобразила картину, заставив пейзаж дышать красотой.

Дойдя до склона горы, мы с Афифе остановились и принялись разглядывать окрестности. Отсюда открывался вид на Мраморное море, часть Золотого Рога и Босфор до самого Истинье.

Уже несколько недель угроза бомбежек не позволяла зажигать фонари, поэтому город был погружен в темноту. Лунный свет ложился на водную гладь тусклой волной, напоминая пар.