Ничем другим я не могу объяснить, почему Афифе так тянулась ко мне. Хотя время нашей разлуки намного превысило срок жизни обычного чувства. Ее стремление оказалось настолько сильным, что смогло преодолеть даже известие о моей смерти, вдохнуть в меня жизнь и поселиться в моем сердце.

— Куда я пойду?

В этом вопросе слышалось самое настоящее смятение человека, не знающего, что делать дальше.

Она годами ждала этой минуты, чтобы сделать ее самым исключительным событием своей жизни. Она бежала, преодолевая любые внешние препятствия, смогла справиться с более сильными, внутренними барьерами, возникшими благодаря консервативному пониманию стыда, гордости, смущения и добропорядочности. А теперь она рассказала о своей беде просто, без прикрас. Как будто говорила о зубной боли.

Афифе видела свое будущее только до этой точки. Она действительно не знала, что будет дальше, и задала свой вопрос от безысходности.

Удача и в этот раз пришла мне на помощь. Ведь как еще объяснить, что в ту самую минуту, когда ситуация стала весьма щекотливой, старшая невестка, уложившая детей спать, и младшая невестка вышли искать нас. Не найдя нас в саду, они увидели открытую калитку и за разговором дошли до площади.

Ночь была совершенно безмолвна, так что их слова отчетливо слышались, несмотря на улицу, нас разделявшую.

— Невестки ищут нас, Афифе-ханым, — сказал я.

Не говоря ни слова, она поднялась, поправила волосы и платье, вновь протерла глаза платком и направилась к выходу. Впрочем, сделав несколько шагов, Афифе в нерешительности остановилась:

— У меня ужасный вид?

Невестки были женщины праведные. Им и в голову не пришло бы злословить, если бы они заметили что-то необычное в лице Афифе. Но я не стал вдаваться в подробности:

— Не волнуйтесь, Афиф-ханым... Ничего не видно.

Она горько усмехнулась:

— Да уж... Нет больше радия в моей коже.

Вот он, ответ на мою аллегорию, которую я, не сдержавшись, позволил себе десять лет назад, в деревне, когда стоял, облокотившись на дверцу выпряженной повозки, и смотрел на ее лицо, отливающее перламутром в темноте.

Очевидно, это сравнение, как и все, касающееся меня, обрело для нее особую ценность. Вероятно, теперь бедняжка использовала мои слова, чтобы выразить ту боль, которую ей доставляли наблюдения за собственным лицом, меняющимся с годами.

Не знаю, возможно, так она хотела поведать мне, что больше не нравится мужчинам. Однако я решил, что оставить эту реплику без внимания, как до этого ее признание, было бы слишком жестоко. Когда мы свернули на улицу, я неожиданно позвал:

— Афифе-ханым.

Я не решил, что буду говорить. Но она уже обернулась и склонила голову в ожидании, так что у меня не оставалось выбора.

— Афифе-ханым, я не рассчитывал услышать от вас такие слова... Значит, вы меня... Да, судя по вашим словам, вы меня...

Я стоял посреди темного переулка, убого украшенного листвой деревьев, которые тянули ветви из-за стен по обе стороны дороги, и напоминал себе маленького мальчика, пытающегося разыграть идиллическую сценку посреди собственного квартала. Нужные слова никак не находились.

Но она поняла, что за слово я стесняюсь произнести. Подняв руки к лицу, она как будто ухватила у висков несуществующее покрывало и опустила его на глаза.

— Очень...

Голова шла кругом. Трехдневное путешествие утомило меня, а тут еще и нервное потрясение, вызванное нашим объяснением.

Я добрался до постели в совершенно подавленном состоянии и тут же уснул. Однако помню, как вдруг проснулся среди ночи. Не знаю, сколько времени прошло: то ли пять минут, то ли уже близился рассвет.

Оцинкованная крыша большой террасы за моим окном тихонько поскрипывала.

Мне вдруг подумалось: «Несомненно, это она там ходит».

Казалось, стоит мне повернуться в постели, взглянуть в окно, и я увижу ее тень.