Но она только пожала плечами, как будто я говорил о чем-то, что ее не касается, и ничего не ответила. Когда я вновь повторил свой вопрос в несколько другой форме, она очень спокойно сказала:

— Я много лет не видела сына.

Эта фраза неожиданно повергла меня в ужас. Когда женщина таким тоном говорит о своем ребенке, становится страшно. Хуже того, Афифе этого не чувствовала.

Я взглянул ей в глаза, опасаясь увидеть что-то похожее на приступ, случившийся с ней в первую ночь. Но нет, на ее лицо пролегла тень глубокой печали, а в остальном она была спокойна, как обычно.

— Я много лет не видела сына.

За долгие годы я, сам того не ведая, опустошил душу Афифе. А эта простая фраза, на мой взгляд, лучше всего указывала на степень опустошения.

Сначала маленький Склаваки пал жертвой конфликта между матерью и отцом, чьи поступки вызывали всеобщее негодование. Однако по какой-то причине ребенок не стал ненавидеть Рыфкы-бея, хотя должен был непроизвольно перенять это чувство.

Противоречие заключалось вот еще в чем: после смерти отца мать и сын остались одни, однако и теперь в их отношения вмешивался некто третий. Материнская любовь Афифе не желала развиваться, и в результате ребенок не только не получал ее внимания, но и чувствовал себя нахлебником.

— Я не видела своего сына.

Эти слова, как и признание первой ночи, нельзя было оставить без ответа. Больше получаса мы беседовали вполголоса, время от времени поглядывая на мать, которая спала сном младенца в сорока шагах, уронив голову на спинку кресла-качалки. Потом к нам подошли дети. От их щебета мама проснулась и с улыбкой стала подавать нам какие-то знаки. Мы прервали разговор, словно беседовали о погоде. Но в тот же день, и в последующие стоило нам остаться наедине, как мы без прелюдий продолжали обсуждение с того места, на котором прервались, не теряя при этом простоты и спокойствия.

Невестки и все остальные издалека или из окон видели, как мы беседуем на скамейке перед бассейном. Порой нам приходилось отвечать на какие-то вопросы окружающих, и тогда беседа ненадолго прерывалась, а если кто-то проходил мимо, то мы могли еще долго не возобновлять разговор. Таким образом, требовалось самое настоящее чудо, чтобы понять, что же такое может мне говорить эта спокойная женщина средних лет.

Болезнь странным образом изменила натуру простой и тихой Афифе, заставила ее личность развиваться неожиданным образом. Она была не способна к самовыражению и самоанализу — словом, не владела оружием зрелых, начитанных людей. Ей не удавалось разбавить свои слова избитой цитатой из книги, чтобы они звучали более внушительно. Но перемены, до основания сотрясшие весь сонм чувств и фантазий бедняжки, становились еще очевидней благодаря ее манере говорить — открытой, без прикрас.

Из наших бесед я понял, что Афифе и раньше была не так равнодушна ко мне, как казалось. Более того, она призналась, что бесконечная болтовня девушек из церковного квартала о моем лице и галстуках вызвала ее любопытство, поэтому она хотела увидеть меня в ту Ночь огня. Рассмотрев меня, она сделала соответствующие выводы, однако сочла, что я не по возрасту похотливо и нагло увиваюсь вокруг нее, разозлилась, но именно тогда начала интересоваться мной.

Позже, когда я пришел в гости вместе с отцом и матерью, а потом лежал в ее комнате больной, она вдруг увидела во мне совсем маленького ребенка.

— Вы были совсем как дитя. Мои руки порой сами тянулись к вам. Хотелось потрепать вас по щеке или погладить по подбородку. Я боялась, что в один прекрасный день зазеваюсь и совершу какой-нибудь неприличный поступок.

Ей пришелся по душе мой облик и манера говорить, она хотела, чтобы сын с возрастом стал похож на меня.

— Поначалу ваши взгляды и реплики часто вызывали подозрения, — говорила она. — Но это длилось недолго. Я сама стыдилась так думать о маленьком ребенке.

Подозрения окрепли, когда она увидела, что я рыдаю от ревности к доктору, гостившему у Селим-бея.