Гримасы шаловливого ребенка, подчеркнутые игрой света, придавали чертам Афифе совершенно новое выражение. А я опять почувствовал, что с трудом держу себя в руках от волнения, и начал сердиться.

Что бы сегодня ни делала Афифе, я решил, что меня это не интересует. Уткнувшись лицом в колени сестры, сидя молча и без движения, я решил, будто она думает о докторе и о грядущей ночи с ним. Искры в ее глазах, блики света на зубах, когда она поднимала голову, чтобы посмеяться и пошутить, сменяющие друг друга цвета на губах и щеках, все это веселье представлялось мне — в его честь.

Туалет Афифе был завершен, а вместе с ним закончились и пререкания. Старшая сестра разглядывала скрученные локоны, поворачивая голову младшей в своих руках:

— Не обращайте пока внимания... Скоро я вытащу бумажки, вот увидишь, как будет красиво.

Будь я на месте этого подлого доктора, я бы предпочел, чтобы бумажки остались на своих местах.

Старшая сестра принялась рассказывать мне о различных способах завивки волос, как будто для меня это было дело понятное. Она говорила, что раскаленные щипцы жгут волосы и портят цвет, а если придать локонам форму при помощи мокрой расчески и бумажки, то опасности удается избежать. Оставив Афифе в покое, старшая сестра занялась мной и с глупой улыбкой сказала:

— Слава Аллаху, вы совсем выздоровели... Цвет лица стал прежним, да и поправились немного...

Проклятая судьба! Я бился в агонии, словно уличная собака, которую отравили, и никто этого не замечал.

Ждать было бессмысленно. Для чего? Чтобы увидеть, как доктор входит в дом, держа под руку тупого и бесчувственного Селим-бея, а Афифе с кудряшками на голове, с красными как коралл губами, рдея от удовольствия, выбегает к нему навстречу?

Заметив, что я беру с табуретки свою феску, старшая сестра подняла крик и с упреками набросилась на меня. В ответ на мои оправдания, которые становились все невразумительней, она кричала:

— Неправда... неправда... Вы стали лгуном... Не убегут от вас девушки церковного квартала! — и требовала, чтобы я не смел никуда уходить, не пополдничав с ними.

Странная мне выпала доля: вместо горьких, незабываемых речей, с которыми я планировал, уходя, обратиться к Афифе, я брал из ее рук хлеб с вареньем и виноградную мусталивру. Но что уж тут поделаешь!

За полдником я попытался придать своему загоревшему лицу еще более мрачный вид и намекнуть на скорую смерть. Но сестры начали нелепый разговор о каких-то курицах, которых Селим-бей привез неизвестно откуда и теперь планировал разводить. Препираясь то по-гречески, то по-турецки, они совершенно не обращали на меня внимания.

В качестве финального угощения старшая сестра предложила мне пойти вместе с младшей и посмотреть на этих кур. Пока она убирала со стола, Афифе потащила меня на птичник, расположенный позади дома.

Она шла впереди, ломая сухие ветки и выдергивая сорняки, которые попадались на пути, а иногда обращалась ко мне с вопросами.

Должно быть, пытаясь разыграть трагедию, я принял излишне угрюмый вид, поскольку через некоторое время она остановилась и спросила:

— Что с вами опять такое?

Глядя вдаль, я лишь пробормотал:

— Не знаю.

— Наверное, вам порядком надоел Милас?

После небольшого колебания я склонил голову

и произнес, сильно понизив голос:

— Может быть, Милас... а может быть, что-то еще...

— Понятно...

Должно быть, Афифе посчитала, что под «чем-то еще» я подразумеваю чувства к матери или же к какой-то из девушек церковного квартала. Возможность такой трактовки разволновала меня. Я быстро переменил позу и, осмеливаясь глядеть ей в глаза, произнес:

— Вы не поймете. А если и поймете, то будет слишком поздно.

Это было самое настоящее признание. Но Афифе ни о чем не догадывалась. Она глядела на меня, не зная, чем объяснить мой раздраженный тон и ненавидящий взгляд.