СТАРУХА. Поняла. Значит, это и есть то сокровенное место, где рождаются твои стихи?

ПОЭТ. Что–что?

СТАРУХА. Получается, именно здесь ты лелеешь поэзии тайный цветок?!

ПОЭТ. Какой это все–таки старый хлам: парк, скамейки, влюбленные парочки, фонари. До чего же пошло для настоящей поэзии…

СТАРУХА. Ну почему? Иногда даже такие простые вещи вполне бывают достойны стихов. Вообще–то у каждой эпохи свое представление о пошлости. Впрочем… времена меняются слишком уж быстро.

ПОЭТ. Сколь справедливый ведете вы разговор. Позвольте тогда и мне открыть вам тайну вот этой скамейки.

СТАРУХА. Ну и бесцеремонный ты паренек. Ведь ты чуть было не сказал, будто я рассиживаю здесь точно пугало.

ПОЭТ. Ну ладно вам, не лукавьте.

СТАРУХА. Недорослей хлебом не корми, только дай порассуждать.

ПОЭТ. Послушайте… Я, как видите, вовсе не притворяюсь. Да, я самый что ни на есть скромный поэт, оттого еще даже ни одна добросердечная девушка на свете не удостоила меня хотя бы взором. Но я благоговею перед этим чудесным миром, сияющим в глазах влюбленных. Он же в тысячу раз прекрасней того, что дано изведать нам. Да–да, я действительно трепещу перед ним. Посмотрите–ка, им и дела нет до нашего празднословия. Они уже парят высоко–высоко… Там, где в небесной тиши золотятся звезды. И дивное мерцание звезд льется у них по ресницам, а нимбы света струятся над их головами. Ну а скамейки? Да–да, вот эти скамейки — они как волшебные лесенки, ведущие в Рай. Да просто самые настоящие наблюдательные башни, полыхающие пламенем. И когда влюбленные юноши уединяются здесь со своими подругами, их взорам предстают радужные огненные города, рассеянные по всей Вселенной. А нам, увы, их никогда не увидеть. Вот я (встает на скамейку) взобрался сюда, но ничего подобного мне и в помине не разглядеть… Разве что скамейки на той стороне? До чего же их много. Какой–то там тип размахивает карманным фонариком… Похоже, полицейский обход. Костер. Нищие попрошайки греются у огня… Блеснули фары автомобилей… Так–так, вон автомобили разъехались, теперь направляются к теннисным кортам. Ага, что это там такое сверкает? Ах да, ведь это машина, и в ней навалом цветов… С концерта кто возвращается или траурная процессия? (Спрыгивает со скамейки и садится.) Вот и все, что я разглядел.

СТАРУХА. Какая чепуха! И чем здесь только можно плениться? Просто твоя душа не в состоянии жить без таких вот слезливых песенок, а за них, признаться, уж точно никто не даст и ломаного гроша.

ПОЭТ. Оттого я в жизни не посмею даже присесть сюда — на эту скамейку! И если мы с вами, госпожа, вздумаем рассиживать на ней, то для нас скамейка так и останется всего лишь самым обыкновенным трухлявым бревном. Зато стоит поблизости объявиться каким–нибудь там влюбленным — скамейка тут же превратится в самое прекрасное воспоминание их жизни. Нет, скорее она окажется волшебным троном, и в искрах света, повсюду разбрызгиваемых влюбленными, заблистает дивный радужный шлейф. Он окутает их неземной усладой… А когда сюда плюхнулись вы, госпожа, так скамейку тут же сковало холодом, точно в склепе, и она стала ступой — плитой для надгробия[1]. Так что мне нестерпима даже мысль об этом.

СТАРУХА. Да-а, глуп ты, я вижу, и совсем неискушен. Твои глаза не способны прозреть суть вещей. И что же, по–твоему, скамья оживает, пока желторотые эти щенки лапают на ней своих шлюх? Да не выдумывай. Они же совокупляются в самых обыкновенных могильных склепах. Смотри, до чего бледны их физиономии в зловещем мерцании уличных фонарей, а в глазах у этих самцов и самок застыла пустота.