— Мы гоняемся за ним уже несколько недель! А он натыкается на беднягу Рукисилу, когда тот способен думать только о завтраке! Ангва идет по следу?

— Честно пыталась, сэр, — сказал Моркоу.

— Но?

— Но он… кто-то бросил анисовую бомбу на Саторской площади, мы думаем, это был Карцер. Почти чистое анисовое масло.

Ваймс вздохнул. Поразительно, с какой легкостью люди адаптируются. В Страже появился вервольф. Весть об этом мгновенно разнеслась по улицам, точнее, по темным переулкам. И чтобы выжить в обществе, где у закона вдруг обострился нюх, нарушителям пришлось срочно эволюционировать. И появились бомбы-вонючки. О, ничего особо драматичного, никаких спецэффектов. Надо было просто бросить на оживленном перекрестке пузырек с анисовым или мятным маслом, чтобы люди разнесли запах во все стороны. Это сотни, тысячи пересекающихся следов! Единственное, на что сержант Ангва была способна после такого, — это вернуться домой и свалиться в постель с жуткой головной болью.

Ваймс мрачно слушал, как Моркоу докладывает о том, кого он вызвал из отпуска, а кого перевел на две смены; стукачи уже стучат, доносчики доносят, наводчики наводят, нос по ветру, ухо к земле, мышь не прошмыгнет, не волнуйтесь, сэр. Но Ваймс слишком хорошо понимал, как мало от всего этого проку. Стражников по-прежнему чуть больше сотни, считая буфетчицу, а в городе — миллион с лишним жителей и миллиард мест, где можно спрятаться. Анк-Морпорк — одна большая нора. А этот Карцер — настоящее бедствие, сущий кошмар.

Ваймс давно привык к придуркам всех мастей, которые живут себе вполне по-человечески, но в один прекрасный день вдруг слетают с катушек и бьют кого-нибудь кочергой по голове за то, что тот слишком громко высморкался. Но Карцер был не из таких. Он страдал раздвоением личности, причем его личности, вместо того чтобы постоянно ссориться, просто соревновались. Демоны сидели на обоих его плечах, подзуживая и подкалывая друг дружку.

И вместе с тем… Карцер постоянно улыбался — веселой такой, непринужденной улыбочкой. Он обладал наглостью пройдохи, толкающего золотые часы, которые позеленеют буквально через неделю. Выглядел так, словно был убежден, совершенно убежден в том, что не совершил и не совершает ничего плохого. Стоял после бойни, руки в крови по локоть, карманы битком набиты украденными драгоценностями, а на лице — оскорбленная невинность: «Кто? Я? А что я такого сделал?»

И ты ему верил — верил, если не догадывался заглянуть поглубже в эти нахальные смеющиеся глаза. Ведь оттуда, из самой глубины, на тебя смотрели демоны.

Но было бы ошибкой вглядываться в его глаза слишком долго: стоит лишь на секунду выпустить из виду руки Карцера, как в следующий миг в одной из этих рук появится нож.

Обычному стражнику такой тип не по зубам. Обычный стражник думает, что преступник, оказавшись в численном меньшинстве, сдастся, попытается договориться или, по крайней мере, перестанет двигаться. Большинство стражников не ожидают, что кто-то может убить из-за каких-то пятидолларовых часов. (Вот если бы это были стодолларовые часы — совсем другое дело. В конце концов, это же Анк-Морпорк.)

— Рукисила был женат?

— Нет, сэр. Жил на улице Новых Сапожников с родителями.

«С родителями, — подумал Ваймс. — Совсем плохо».

— Им уже сообщили? — спросил он. — Только не говори, что это сделал Шнобби. Не хватало еще, чтобы он опять устроил безобразие вроде: «Спорю на доллар, ты вдова Джексона!»

— Я сам посетил их, сэр. Как только узнал о случившемся.

— Спасибо. И как они встретили новость? Скверно, да?

— Они встретили ее… серьезно, сэр.

Ваймс застонал.