– Ну так говори тогда, где...

– Прошу вас...

– Где? – внезапно он изо всех сил ударил ее, так что очки слетели на пол. – Где? – Он снова ударил ее. – Где? Где?

На уличного философа он был не особенно похож, хотя в данный момент поспешал по улице за Кареллой, философствуя на ходу. Выглядел он тем, кем и был на самом деле – полицейским на задании, направлявшимся к дому Харриса. Рослый, плотный, с пронзительно-голубыми глазами и лицом, которое казалось еще круглее, чем было на самом деле, Мейер был совершенно лыс, лыс давно, лет с тридцати.

Облысение стало результатом его феноменального терпения. Он родился в семье портного-еврея – чуть ли не единственной еврейской семье в округе. У старого Макса Мейера было своеобразное чувство юмора. Сына он назвал Мейером, и получилось Мейер Мейер. Ужасно смешно. «Мейер, Мейер, жид заблеял», – дразнили его соседские ребятишки. Как-то они привязали его к столбу и развели у самых ног костер. Мейер терпеливо молился, чтобы пошел дождь. Мейер терпеливо молился, чтобы кто-нибудь прошел мимо и пописал на огонь. Дождь, в конце концов, пошел, но еще до этого мальчик пришел к твердому убеждению, что в мире полно шутников. В итоге он научился жить в ладу со своим именем и привык не замечать всяческие шутки, шпильки, колкости и иронические высказывания по этому поводу. Но за все надо платить. У него начали выпадать волосы. К тридцати годам его череп сделался голым, как мускусная дыня. А теперь, когда лысый полицейский появился на телевизионном экране, возникли другие проблемы. И если хоть кто-нибудь в участке назовет его...

Терпение, повторял он себе, терпение.

К полуночи снег прекратился. А утром на мостовой осталась только снежная пыль, день выдался ясный и безоблачный. Оба копа шли с непокрытыми головами, подняв воротники пальто. Руки они засунули в карманы. Мейер болтал, не умолкая, и изо рта у него вылетал легкий пар.

– Как-то мы с Сарой ездили в Швейцарию. Это было несколько лет назад в конце сентября. Люди готовились к зиме. Подстригали траву, собственно, не подстригали даже, а косили. А потом сушили ее, чтобы коровам было что есть зимой. Запасались дровами, уводили коров с гор, в хлева, словом, целое мероприятие. Они знали, что скоро пойдет снег, и знали, что к зиме следует подготовиться. Да, времена года. А иначе что же? – всегда все одно, а это неестественно. Так я считаю.

– Ясно, – сказал Карелла.

– А ты как считаешь, Стив?

– Да никак, – Карелла считал, что сейчас холодно. Он считал, что для ноября слишком холодно. Он вспоминал прошлый год, когда в городе зимой ждали то жуткого снегопада, то оттепели. Вот и весь выбор. Не хотелось, чтобы и нынче было то же самое. Пожалуй, он не отказался бы жить во Флориде или в Калифорнии. Может, им там, во Флориде, нужны опытные полицейские? Прихватить какого-нибудь деревенщину, которому вдруг взбрело в голову обчистить банк. Сидеть в тени пальм, потягивая что-нибудь холодное. При этой мысли Кареллу передернуло от холода.

В свете дня дом, где жил Харрис, уже не казался таким мрачным, как вчера вечером. Разумеется, сажа на стенах никуда не делась – как же в этом городе без сажи, – но под чернотой все же проглядывал красный кирпич, и дом выглядел почти уютно. Вот этого-то как раз жители города и не замечали. Даже Карелла обычно воспринимал город всего лишь в различных оттенках двух цветов – черного и белого. Покрытые сажей здания, вонзающиеся шпилями в серое небо, черный асфальт мостовых, серые тротуары и бордюры, тусклый, устрашающе мрачный мегаполис. На самом деле все было не так.

Была своя расцветка у домов – красный кирпич вперемежку с желтым, песчаник рядом с деревом, выкрашенным в самые различные цвета – оранжевый, голубой, мраморный, пепельный, розовый.