Эдуард Овечкин. Норд, норд и немного вест (сборник)
Моему другу, Вячеславу Тихонову, посвящается.
Часть I
И как будто мало было того, что и так уже хоть плачь, заморосил дождь.
* * * — Капюшон, Егорка, — тронула его за плечо мама. Да что уже мог бы исправить капюшон? Парада было абсолютно не видно за плотной, серой стеной толпы и только редкие звуки долетали с проспекта, да люди периодически вспыхивали аплодисментами и криками «Ура!». И от этого становилось ещё грустнее: если люди кричат «ура», значит им весело — так же? А ты стоишь и пялишься им в спины. Егорка терпел, терпел, но чем больше терпел, тем меньше видел в этом хоть какой-то смысл. Парад и по телевизору можно было бы посмотреть — пусть и чёрно-белому, но в сухости и тепле. — Мам, — не выдержал Егорка, — мне не видно ничего. А ещё он замёрз, и кто-то наступил ему на ногу, но это можно было бы и пережить, если бы вот не то, что не видно. — Егорка, ну что мне сделать? Поздно мы с тобой пришли, малыш. Сами виноваты. Может, домой пойдём? — Я не хочу домой, — шмыгнул носом Егорка, — я хочу парад посмотреть. И выставил вперёд красный шарик на палочке с подвязанным у основания жёлтым цветком из гофрированной бумаги — цветок они сделали прошлым вечером сами и, пока делали, получили столько удовольствия от предвкушения праздника, что теперь ну никак невозможно было сдаться и уйти просто так. Люди, которые стояли впереди, периодически оглядывались на Егорку, но уступить ему своё место в первых рядах так никто и не собрался — хоть бери и обижайся на их чёрную чёрствость. Цветок медленно намокал и тускнел. А может и правда — домой? — Разрешите? — пробасил кто-то сзади и сильные руки подхватили Егорку, понесли вверх. — Ой, — сказала где-то внизу мама. А Егорка и сказать ничего не успел, как уже сидел на плечах высоко-высоко и говорить было некогда: вот он парад, — весь, как на ладони. — Ура! — закричал Егор и замахал шариком. — Ура-а-а! — радостно поддержали его серые люди, которые были теперь не так впереди, как снизу, и Егор их немедленно простил, хотя и обидеться-то ещё толком не успел. Да и не такими уж серыми они казались отсюда — вон на той даме шикарный зелёный берет, а у усатого дядечки пальто и вовсе жёлтое. Да серого-то почти и не видно, когда смотришь сверху. В людях не видно. Серая от собственной унылости погода, обычная для Ленинграда почти в любое время года, тоже обрадовавшись тому, что Егорка перестал страдать, выключила дождь и чуть-чуть показала солнышко. На минутку, правда, — вековые традиции из-за маленького мальчика никто отменять не станет. С плеч незнакомца видно было далеко и во все стороны — Невский был вымыт, украшен и выглядел торжественным сам по себе: разноцветные транспаранты (в основном красные), шары и прочие изыски советского праздника скорее вовсе и не украшали его, а выглядели посторонними и какими-то даже детскими среди монументальных домов, колонн и мостов. А народищу-то стояло и ходило вдоль него — мама дорогая! Где они бывают, эти люди, в обычные, будние дни, куда прячутся? Егорка был слишком маленьким, чтоб понимать, любит он этот город или нет, — дети в его возрасте умеют только любить, а понимать учатся много позднее. Но то, что он видел вокруг себя сейчас, его точно радовало. — Мама! Как здорово! Ты себе не представляешь! — Ты ничего не забыл сказать, Егор? — мама улыбалась, и это было слышно даже в строгой интонации её голоса. — А, да! Дяденька, спасибо! — и Егорка глянул вниз. |
