|
«Неточное же произношение некоторых слов нимало не доказывает, чтобы сей государь был иноземец, если вспомним, сколь долго с юных лет он не видал отечества». Ясно, что Гришку Отрепьева никак нельзя было бы оправдать таким доводом в неправильном произношении русских слов; ибо он ушел в Литву не ранее 1602 года, когда ему было не менее 30 лет от роду. Следовательно, это не был Отрепьев; но и вообще не был москвич. Характеристика его речи именно указывает на западнорусского ополячившегося шляхтича. Уже в качестве западнорусса он должен был отличаться некоторым акцентом от москвичей; а его польские поговорки указывают на большую привычку к польскому языку, которым он владел вполне. Любопытно, что свое письмо к папе Клименту VIII он сочинил сам по-польски; а русские его письма хотя «были без ошибок», как выражается Маржерет, но тут же сознается, что они были писаны «со слов Димитрия», а че им самим. Очевидно, перед нами полурусский, полуполяк.
Далее, относительно русских церковных обрядов и обычаев мы имеем указание, что Лжедимитрий, хотя по наружности старался их соблюдать, но иногда невольно выдавалось неполное, не вошедшее в привычку, с ними знакомство. Так любопытно следующее свидетельство Массы. Когда самозванец торжественно вступал в Москву, духовенство, встречавшее его с крестами и хоругвями, поднесло ему икону Богородицы (вероятно, Владимирской), чтобы он приложился. Самозванец «сошел с коня; приложился к иконе, но не так, как бы следовало по обычаю; некоторые монахи, видевшие) го, усумнились в том, что он действительно родом из Москвы, а также и в том, что он истинный царь» (159 стр. рус. перевода). Если подобные факты обнаруживали вообще его не московское происхождение, то они окончательно делают невозможным его тождество с Отрепьевым, бывшим московским монахом и дьяконом. Самозванец мог в общих чертах исполнять русские православные обычаи; но, несмотря на предварительное посещение Москвы и скитание по монастырям, ему трудно было в сравнительно короткое время усвоить себе все те подробности, которыми Восточная Русь отличалась от Западной, а в языке и манерах не обнаружить своего ополячения. Маржерету уже известно было мнение тех протестантов, которые считали Лжедимитрия воспитанником и орудием иезуитов. Он совершенно основательно рассуждает о несообразностях отсюда вытекающих. Между прочим, говорит следующее: «если бы он воспитывался у иезуитов, то без сомнения должен был знать латинский язык; но я уверяю, что Димитрий не умел на оном говорить и еще менее читать или писать, как я докажу подписью имени его весьма не твердою. Кроме того, он оказал бы тогда иезуитам гораздо более милости: в России явилось бы их не трое — и то с польскими войсками, не имевшими других патеров» (109 стр.). Сообщение Маржерета относительно подписи вполне подтверждается сохранившимися актами: в одном месте самозванец подписался Demiustri вместо Demetrius, а в другом in Perator вместо imperator (Устрялова, 97 примеч. к переводу Маржерета и кн. Оболенского «La legende de la vie» и пр. Приложения № 4). По воцарении своем Лжедимитрий действительно менее всего заботился об исполнении обещаний, относившихся к введению церковной унии; папа и иезуиты имели полное основание жаловаться на его забывчивость. Если бы иезуиты его воспитали и подготовили, то, наверно, он не явился бы таким индиферентом в деле религии. Папу и иезуитов он обманул, сделав их орудием для достижения своей личной цели, как обманул и короля Сигизмунда, с которым, вместо благодарности, затеял потом разные пререкания. Самозванец не обманул только Мнишков, отца с дочерью, и остался им верен до конца; чем и засвидетельствовал свои тесные, таинственные связи с этой семьей. Ясно, что здесь находились корни его самозванства, что отец и дочь хорошо знали тайну его происхождения; они одни или из числа немногих — могли его выдать; но в их интересах было хранить эту тайну. Что руководящим чувством Марины было честолюбивое желание сделаться московской царицей, она наглядно доказала это своим дальнейшим поведением, признав своим мужем и другого бродягу, т. |
