Однако ни изобилие пасхальных атрибутов, ни всеобщий празднично-веселый настрой не могли унять обуревавшие Курта терзания — в его душе и мыслях царил вселенский разброд. Ему казалось, что с четверга, когда он впервые вошел в этот дом, прошла вечность. Он прекрасно осознавал, что тонет, страстно жаждал захлебнуться окончательно, но упрямо продолжал барахтаться, не желая смириться и признать сам факт погружения на дно; он по-детски надеялся, что ситуация как-нибудь — и счастливо — разрешится. Хотя кто мог ее разрешить кроме него самого?

За завтраком все трое изыскивали нейтральные темы для беседы: в основном говорили о собственном детстве и летнем отдыхе. Потом все вместе посмотрели телевизор, потом, разделив на три части гору пластмассовых фишек, поиграли в карты. День протекал размеренно и тускло. Курт мрачнел: он видел, что практически отошедшая от болезни Лора, не даст им с Сандрой сегодня уединиться, а завтра он уедет, и все кончится. Ему, как когда-то в юности (когда он всерьез увлекся будущей женой), хотелось не оставлять Сандру ни на секунду, ходить за ней по пятам и упиваться каждым ее движением. Вместо этого он сидел на диване и тупо тасовал карты, хотя играть больше никто не намеревался. Наконец Лора, не выдержав его угрюмого молчания, присела рядом и потрепала по щеке.

— Ну что ты такой опечаленный? Почему ты ничему не радуешься?

— Я радуюсь, только про себя.

Лора повернулась к вошедшей в комнату сестре:

— Санни, скажи хоть ты: сегодня грешно предаваться грусти.

— Это верно, Курт. Я могу процитировать Гайдна. Все его культовые сочинения принадлежат к церковной музыке, но они наполнены светлым ликованием. Его даже упрекали в излишнем жизнелюбии, а он отвечал: «Когда я думаю о Боге, сердце мое полно радости. И так как Бог дал мне веселое сердце, то пусть уж он простит меня, что я служу ему весело».

Курт через силу улыбнулся, скользнул глазами по полуоткрытым плечам Сандры, ее выпирающим ключицам, маленькой брошке-камее, не позволяющей глубокому вырезу разойтись еще больше, и вновь принялся усиленно тасовать карты. Лора, не проследившая, направление его взгляда, погладила Курта по колену.

— А ты не хочешь пойти погулять? Посмотри, как солнце светит.

— Нет, я лучше посижу дома. У меня стреляет в затылке.

— Слушай, Курт, а ты, случайно, не заразился? Может, ты заболеваешь?

— Нет-нет… Наверное, просто давление меняется. Не беспокойся, девочка. А вот ты лучше бы отдохнула, полежала — особенно не активничай, у тебя ведь еще вчера была температура. Я, пока позвоню близким, поздравлю…

Он позвонил маме, двоюродным тетушкам и Дорис, после чего стал смотреть нескончаемый баскетбольный матч, хотя со школьных лет ненавидел баскетбол. На кухне примирившиеся сестры, смеясь, болтали и звенели посудой. Курт прислушивался к их голосам, то благословляя, то проклиная свой визит в Бентли. Он сам не знал, как дожил до вечера: в его жизни еще не было такого нестерпимо длинного, бессмысленного, вытянутого, словно жвачка, дня, почти целиком проведенного перед телевизором.

Уже вечером, переключая каналы, он неожиданно наткнулся на концерт Фрэнка Синатры семидесятых годов, и Лора завопила, что хочет послушать его божественные песни. Когда дело дошло до неизбежных «Странников в ночи», она поинтересовалась, болит ли еще у Курта голова, и, получив отрицательный ответ, потащила его танцевать. Впрочем, идея оказалась неудачной: Лора почти сразу исступленно закашлялась и повалилась на диван.

— Ох, нет, я не могу…

— Ну, разумеется, не можешь! Ты ведь сама еще больна. Утихни.

— Ладно… А ты тогда потанцуй с Санни. Она хорошо танцует.

Лора проявляла несказанную щедрость — вероятно, также памятуя, о его завтрашнем отъезде.