Он осторожно ощупал ногу — Марьяна вскрикнула, дёрнувшись. Кость, похоже, цела, но связки порваны, а гематома растёт. Надо дренировать, промыть, наложить шину. Но чем? Он оглядел саквояж, потом толпу.

— Доску, — бросил мужикам. — Прямую, чистую. И верёвку.

— Иван Палыч, — мягко шепнула спутница. — А ритуал проводить не будете? Помолиться бы. От Скверны бы очистить…

— Доску! — не сдержавшись, рявкнул Артем.

Мужики засуетились, а Артём поймал взгляд пострадавшей девушки. Её глаза, мутные от боли, смотрели с надеждой и страхом.

— Доктор… — прошептала она. — Не отрежете ноженьку?

Он выдавил улыбку, как делал в реанимации.

— Не отрежу. Держись.

Но в голове билась мысль: без антибиотиков, без стерильности, без всего — как? Есть определенный риск.

Спутница вернулась с миской дымящейся воды и куском холстины.

— Вот, Иван Палыч, всё, что есть!

Артём кивнул, уже промывая руки. Потом склонился над Марьяной, стараясь игнорировать гул толпы и едкий запах сырости, пропитавший хибарку. Свет единственной лампы дрожал, отбрасывая длинные тени на стены.

— Больше света! — строго сказал доктор и старухи зашевелились, разжигая лампы.

Девушка на скамье застонала тише, надсаднее, с жутким присвистом. Время утекало, как песок сквозь пальцы.

— Потерпи, Марьяна, — пробормотал Артём, больше для себя, чем для неё. Его пальцы, привыкшие к стерильным перчаткам и точным инструментам, теперь дрожали, когда он ощупывал распухшую голень — не привыкли к такой антисанитарии.

«Кожа горячая, багровая, с синюшным оттенком у щиколотки. Перелома, кажется, нет, но связки точно порваны, а гематома давит на ткани. Если не снять давление, начнётся некроз. И это без учёта инфекции, которая уже, поди, ползёт по крови из грязной ссадины.»

Он снова заглянул в саквояж. Пузырёк с мутной жидкостью — йод? Спирт? Или какая-то местная дрянь? Артём выдернул пробку, понюхал — резкий запах ударил в нос. Похоже на спирт, но разбавленный. Лучше, чем ничего.

— Иван Палыч, вот доска! — прогундосил мужик с бородой, сунувший ему кусок шершавого дерева, пахнущего смолой. Рядом другой протянул верёвку — грубую, с торчащими волокнами, будто сплетённую из старых мешков. — Сгодится?

— Нормально, — буркнул Артём, хотя ничего нормального тут не было. Он бросил взгляд на спутницу, ту самую девушку с веснушками, которая теперь стояла у скамьи, теребя подол юбки. — Как тебя зовут?

— Аглая я, — ответила она, чуть растерявшись. — Иван Палыч, вы чего? Забыли, что ли?

— Запамятовал, Аглая. Со сна. Держи её, — он кивнул на Марьяну. — Крепко, но не дави. И не давай дёргаться.

Аглая кивнула, опустилась рядом с пациенткой и обхватила её плечи. Марьяна слабо шевельнулась, пробормотав что-то неразборчивое. Её глаза, мутные от боли, поймали взгляд Артёма.

— Доктор… больно… — прошептала она.

— Знаю. Потерпи, — он постарался улыбнуться, но вышло криво. В голове билась мысль: «Без анестезии, без антибиотиков, без рентгена. Это не операция, это мясницкая лавка».

Артём взял скальпель, протёр его куском холстины, смоченной в мутном спирте. Лезвие тускло блеснуло в свете лампы. Толпа затаила дыхание, только старуха в углу зашептала, теребя крест:

— Скверна, ох, Скверна… Живицу бы, Живицу…

— Тихо! — рявкнул Артём, и старуха осеклась. — Все, кто не помогает, — вон отсюда!

Мужики зашаркали ногами, но никто не ушёл.