— Появился ты, Энос, и вот я поняла, что живу и что умру, потому что ты появился.

— Увит плющом был двор нашего дома, Эсперанса. И дуб, окруженный круглой скамьею, выглядывал из-за каменной стены. Дева была прекрасна, и руки наши покоились рядом, пятилистник — ее рука, пятилистник — моя. И я не знал, за что я желаю ее — за то ли, что так чужды я и она, или за то, что так похожи.

— Ты был мне и чуждым, и близким, Энос, как бог; и если порой я дерзала мечтать, то в мечтах бывала Ледой или Европой.

— И я бежал; бежал от красоты, меня настигшей и нестерпимой для сердца, бежал от небесной прохлады рассветных лугов, от трепетной душной тени, завязнувшей в темных кустах полуденного парка, бежал от того, чем был охвачен, чем был раздираем, не в силах постичь; бежал, чтобы не видеть больше красоты.

— Не знаю, Энос, казался ли ты мне прекрасным. Но я знала, что ты — мой приют и что тобою повергнута я в беспредельную одинокость, тобою исторгнута из связи со всем живущим творением.

— Способность желать без любви я обрел в городах и… О Эсперанса! В зеркале моря златом я узрел, оробевший, отреченье и в нем же — надежду.

— Не знаю, где я была прежде, пока тебя не было, Энос. Я была творением твоим, ты меня создал.

— О Эсперанса, ты для меня была жизнью живой, жизнью, которую мне можно любить, нежность твоя была так далека, что трогала, не возбуждая желанья; ты со мной не была сплетена, ни с чем не была сплетена, что окружало меня от рожденья; и самый отчетливый образ всего, что, любя, я покинул, обрел я опять отрешенным, недостижимым, в обрамленье невиданно чуждом.

— В думах моих о тебе моя сокровенная сущность заговорила на языке новом и многозначительном, эту речь я сама едва понимала.

— О Эсперанса, зачем ты меня покинула?

— Я ушла от тебя, Энос, и не покидала тебя никогда. Бегство мое от тебя было бегством только к тебе.

Нужно было себя уничтожить, чтобы жить лишь тобою.

Тут сделался тише голос Эноса; и еще тише, еле внятно для моего настороженного сердца, он, задыхаясь, промолвил:

— Эсперанса, ведь я тебя… я видел твой благодарный взгляд, когда он тебя… О! — И еле слышимо последнее хриплое слово: — Гладил!

— Ах, Эпос! Если бы ты убил меня — какое блаженство! Но, Энос, теперь уж не стоит. Оставь мне твой взор!

— О Эсперанса!

— И не сомневайся, Эпос, во мне. Могу ли я дать доказательство лучше, чем смерть? Однажды должно было это настигнуть меня, этот панический мрак — ночь, породившая нас. Ночь эта — смерть. От твоей руки смерть была бы мне радость.

— О Эсперанса! Я люблю тебя.

— Все хорошо так, как случилось, Энос, нс мучай себя. Еще мне остался твой взор, и мне хорошо и покойно.

И вот оба умолкли, Эсперанса — навек. Энос все еще стоял на коленях над ее мертвым тельцем, а я вдруг почувствовал, что надвигается нечто кошмарное. Я бросился к двери, чтобы запереть, и тут в ужасе, в ужасе не столько от самого факта, сколько оттого, что раньше этого не заметил, увидел вдруг, что никакой двери не было, вместо нее была только занавеска из стеклянных бус. Горилла может войти беспрепятственно. Я выхватил револьвер, но выстрелить не удалось, ибо Энос тоже увидел гиганта и сам, точно озверев, ринулся на противника. Горилла швырком отбросил сто. Слишком неравной была их схватка; мгновение противники стояли друг против друга, оба барабаня себя в грудь кулаками; но вот зверь накинулся на Эноса, вмиг обхватил его и своротил ему шею, так что голова на сломанных позвонках беспомощно-поникла набок.