В воображении он заново представил себе всё, что случилось, — не так, как произошло на самом деле, а как должно было произойти. Когда Воркующая сунула ему в руку бумажку, он улыбнулся и учтиво вернул подачку со словами: «Боюсь, вы ошиблись. Признаю, вполне простительная ошибка. С виду я бедняк — и это правда, я беден. Но я джентльмен. Мой отец был врачом в Рочдейле. Моя мать — дочь врача. Пока были живы мои родители, я учился в хорошей школе. Они умерли, когда мне было шестнадцать, — одна смерть, а через несколько месяцев другая. И мне пришлось пойти работать, не закончив учения. Но, понимаете, денег я от вас принять не могу. — И потом, ещё рыцарственней, ещё задушевней и доверительней он продолжал: — Я растащил этих свирепых псов, потому что хотел быть полезен вам и вашей подруге. Потому что вы так прекрасны и так очаровательны. А значит, даже не будь я джентльменом, я всё равно не взял бы у вас денег». Воркующая была глубоко тронута его маленькой речью. Она пожала ему руку и попросила прощения. И он успокоил её, заверив, что её ошибка вполне понятна. А потом она спросила, не согласится ли он пойти к ним на чашку чая. Дальнейшее в воображении Питера расплылось в розовом тумане и наконец перешло в привычную мечту о дочери пэра, благодарной вдове и одинокой сиротке, только на сей раз всё происходило с двумя богинями, чьи лица виделись ему живо и явственно, совсем не так, как прежние смутные образы, плоды фантазии.

Но и фантазия не унималась. Его вдруг осенило: вовсе незачем вдаваться в объяснения. Можно вернуть деньги, не говоря ни слова, просто силой вложить ей в руку. Почему он так не сделал? Пришлось подыскать оправдание своему промаху. Она слишком быстро ускользнула, вот он и не успел.

Или, может быть, следовало обогнать их и прямо у них на глазах отдать эти деньги первому встречному попрошайке? Неплохая мысль. Жаль, что она слишком поздно пришла ему в голову.

До самого вечера Питер бродил по парку, раздумывая о случившемся, мысленно разыгрывал всё опять и опять, на разные лады, но всегда достойно и приятно. И, однако, всё время помнил, что это лишь мерещится. В иные минуты пережитое унижение возвращалось с такой остротой, что он морщился и вздрагивал от боли.

Стало смеркаться. В серых и лиловых сумерках влюблённые на ходу тесней прижимались друг к другу, откровенней обнимались за деревьями. В густеющей темноте расцвели вереницы жёлтых фонарей. Высоко в бледном небе прорезался лунный серп. И Питер мучительней прежнего почувствовал, до чего он одинок и несчастен.

К этому времени укушенная рука отчаянно разболелась. Он вышел из парка, двинулся на Оксфорд-стрит и наконец набрёл на аптеку. Руку промыли и перевязали, и тогда он зашёл в кафе, спросил б-булочку, яйцо, в-всмятку и кофе, причём официантка не могла понять его и пришлось сказать по буквам: «ч-а-ш-к-у м-о-к-к-о».

«Вы, видно, принимаете меня за бродягу или за какого-нибудь жучка, — вот что надо было сказать, гордо, с негодованием. — Вы меня оскорбили. Будь вы мужчиной, я свалил бы вас одним ударом. Заберите ваши гнусные деньги». Но нет, после таких слов они навряд ли стали бы относиться к нему дружески. И, поразмыслив ещё, он решил, что от негодования не было бы никакого толку.

— Поранили руку? — сочувственно спросила официантка, ставя перед ним яйцо всмятку и кружку кофе. Питер кивнул.

— Укусила с-с-с… п-п-пёс! — наконец-то прорвалось на волю это слово.

И тут он залился краской — слишком ярко вспомнился пережитый позор. Да, они приняли его за навязчивого попрошайку, обошлись с ним так, словно он не человек, а просто какой-то инструмент, который нанимаешь, когда понадобятся его услуги, а когда заплачено, больше о нём не думаешь. Унижение вновь обожгло такой болью, Питер всё понял так ясно, так бесповоротно, что страдание пронзило не только душу, но и тело.