|
Он ещё усердней стал тащить разъярённых псов в разные стороны и пинать терьера и наконец на долю секунды ухитрился отодрать их друг от друга. На долю секунды каждый выпустил ту часть вражьей шкуры и мяса, в которую впивался зубами. Питер воспользовался мгновением, ухватил чёрный загривок и высоко вздёрнул яростно огрызающегося, извивающегося, рычащего бульдога. Рыжий терьер повернулся к нему и захлёбывался лаем и то и дело подскакивал, пытаясь достать зубами болтающиеся в воздухе чёрные лапы врага. Но Питер, подобно Персею, высоко поднявшему отсечённую голову Горгоны [6], вскинул руку вверх, как только мог, и корчащийся Понго оказался вне опасности. Рыжего терьера Питер отбивал ногой; тем временем девочка с няней кое-как обрели присутствие духа, подобрались к разъярённой собаке сзади и прицепили наконец к ошейнику рыжего поводок. Рыжий упирался всеми четырьмя лапами, оставляя борозды в траве, и всё ещё лаял — впрочем, не очень громко: он так рвался, что ошейник едва не задушил его, но в конце концов его силой уволокли прочь. А Понго висел в шести футах над землёй и тщетно извивался, пытаясь высвободиться из пальцев, которые стискивали его чёрный короткошёрстый загривок.
Питер повернулся и подошёл к богиням. У Той, что с хрипотцой, оказались узкие глаза и печальная складка губ, лицо худое и почти трагическое. У Воркующей щёки покруглей, лицо белее, румянец ярче, глаза голубее. Питер смотрел то на одну, то на другую и не мог решить, которая красивее. Он опустил наземь извивающегося Понго. «Вот ваша собака», — только и хотел он сказать. Но от ослепительной прелести этих лиц к нему разом вернулась застенчивость, а с нею и заикание. — Вот ваша… — начал он, но «собаку» выговорить не сумел. Звук «с» для Питера всегда был камнем преткновения. Ко всем обиходным словам, начинающимся с какой-нибудь трудной для него буквы, Питер подбирал про запас синонимы полегче. К примеру, кур и петухов он называл «цыплятки» не из ребяческой нежности к ним, а потому, что «ц» давалось ему не так трудно, как «к» и «п». «Бензин» и «дрова» он заменял не— определённым «топливо». «Грязь» заменял «мусором». Синонимы он подыскивал почти так же изобретательно, как англосаксонские поэты, которым вместо рифмы служила аллитерация [7], а потому, чтобы «море» звучало согласно с «волнами» или «крабом», они именовали его «великими водами» или «колыбелью кораблей». Но Питер не столь отважно пускался в поэтические вольности, как его саксонские предки, и ему приходилось иногда самые трудные слова, для которых не нашлось удачной прозаической замены, диктовать по буквам. Так, он постоянно сомневался, назвать ли кружку чашкой или выговаривать раздельно: «к-р-у-ж-к-а». И поскольку для вилки не находилось другого синонима, кроме «трезубца», он так и произносил по буквам: «в-и-л-к-а». И сейчас он споткнулся на простом слове «собака». У него было в запасе несколько синонимов. Когда он не слишком волновался, ему всё же чуть легче давался «пёс». А если «п» не выговаривалось, он не без иронии, но и с некоторой пышностью именовал нашего четвероногого друга «родичем волка». Но под взглядами двух богинь он совсем разволновался и понимал, что ему не одолеть ни «с», ни «п», ни даже «р». Понапрасну он маялся, пытаясь вымолвить сперва собаку, потом пса, потом родича. Он покраснел до ушей. Его страданий не передать словами. — Вот ваш цербер, — выдавил он наконец. Он и сам понимал, что слово это прозвучало чересчур театрально. |
