|
Потом я сказал, по–прежнему не поднимая глаз, и мой голос показался мне каким?то посторонним и чужим:
— Это не так страшно. — Что? — Юрка посмотрел на меня почти с ужасом. Он понял, что я ответил на его вопрос. — Это не так страшно, — повторил я со смешком. — Сперва я просто этого не понимал. А когда понял, то оказалось, что это не так страшно. Ты просто… живёшь. И всё. Ни на что не претендуешь. Ни на что такое. Душевное. Можешь заниматься собой. На это денег не жалеют. Сын должен быть породистым… — горечь не уходила, от неё сами собой кривились губы. — Владька… — Юрка медленно покачал головой. Я облизнул губы: — Не знаю, может, у бедных это по–другому. Когда не любишь, и тебя не любят. Но, по–моему, у них так и не бывает. Я переждал приступ — сжало горло. Юрка задумчиво сказал: — Нет, бывает у всех. Только те, кто бедный, свою любовь чаще всего пропивают… а это немножко другое. Я промолчал. Мне, собственно, было всё равно. Потом сказал нехотя: — Я понимаю, что я для тебя не подарок. Твой дом, ты привык тут как?то жить сам, у тебя друзья… а тут я. Но я и не навязываюсь ведь. Если хочешь — будем жить… ну, не пересекаться. Мне не привыкать, я всю жизнь так живу. Только чтобы тётя Лина ничего не заметила. Она хорошая… и она расстроится. — Мама тебе понравилась?! — Юрка открыто обрадовался, даже в глаза мне заглянул сбоку, нагнулся, и на его лице была улыбка. Я кивнул. — Вот что, Владька. Ты никуда не вздумай убегать. Во–первых, пропадёшь. Запросто. Поверь. А во–вторых… — он встал, подошёл к двери, открыл её. Там немного стемнело. Где?то гавкала собака, слышалась неразборчивая музыка. — А во–вторых — я тебе не сказал главного. Пошли?ка в дом. Поговорим у тебя в комнате. Я тоже поднялся и встал около двери. Небо в ветвях было призрачным, бледные редкие звёзды запутались среди листьев. Воздух сильно пахнул цветами — как будто собиралась гроза. — Погоди, — попросил я. — Поставь снова ту песню. Когда я вошёл, она играла. Юрка посмотрел на меня внимательно и печально. Странно, мне даже не по себе стало. Потом — подошёл к магнитофону, мотнул плёнку и, повернувшись ко мне лицом, оперся рукой о стену: — Слушай.
— Я подумал, что закончилась война… Мёртвых — в рай. Детей и пленных — по домам… Наконец?то эта взрослая игра Отшумит, как бестолковая зима… Наконец?то вместе с кровью красный лёд Уплывает с незасеянных полей! Мать–земля в себя возьмёт… Мать–земля в себя возьмёт! Наконец?то мы посеем в поле хлеб… Мать–земля в себя возьмёт… Мать–земля в себя возьмёт! Наконец?то мы посеем в поле хлеб…
Может, он и не очень пел, этот мальчишка[20]. Но в его песне были жизнь и живая боль. Чувствовалось, что он поёт, а не заученно и умело проговаривает слова. А это, знаете, сейчас редкость.
— Уничтожим вместе мины на полях! Зацветёт в железных рощах виноград! Пусть усеяна осколками земля - Нелегко руками будет их собрать… Школы заново построим для детей, Слёзы сменит на улыбки детвора… И наступит светлый день! И наступит светлый день… А пока — идёт недетская игра! И наступит светлый день! И наступит светлый день… А пока — идёт недетская игра! Будут дети в танках сломанных играть, Будут люди строить заново дома… Не сейчас — а когда кончится игра. |
