— Пока она не была заперта между этими стенами, мы знали, что она сделает. Теперь, когда она так закована, одному Богу известно, что будет, — сказал Перу, наблюдая за бешеным водоворотом вокруг сторожевой башни. — Ого! Битва началась! Бейся изо всех сил, так скорей устанешь!

Но матушка Гунга не желала биться так, как хотел Перу. После первого приступа с верховья не надвигалось больше водяных стен, но вся река, словно змея, которая, напивается в жаркое лето, как-то пучилась; она пробиралась все выше и выше по каменной кладке и вздымалась около быков, так, что даже Финдлейсон начал сомневаться в прочности своего произведения.

Когда настало утро, поселок открыл рот от изумления.

— Еще вчера вечером, — говорили друг другу рабочие, — на дне реки стоял целый город! А посмотрите-ка сегодня!

И они с удивлением глядели на глубокую воду, на бегущие волны, которые лизали головы быков. Противоположного берега не было видно, дождь закрывал его словно завесой, под которой исчезала и часть моста; вверх по реке каменные откосы берега можно было отличить только по прибою волн и по пене, кружившейся около них, а ниже река, освобожденная от сковывавших ее оград, разлилась словно море, до самого горизонта. Поток приносил от времени до времени то труп человека или быка, то обломок тростниковой крыши, которая стукалась о бык моста и исчезала.

— Высока вода, — сказал Перу, и Финдлейсон кивнул, в ответ. Вода была более высока, чем ему этого хотелось. Его мост устоит против того напора волн, какой ему приходится переносить теперь, но устоит ли он против более сильного? Если из тысячи шансов есть хоть один, что каменная облицовка слаба, матушка Гунга унесет в море его честь вместе со всем прочим. Хуже всего то, что ничего, нельзя сделать, приходится сидеть и ждать; и Финдлейсон сидел, завернутый в своем макинтоше, пока капюшон, покрывавший его голову, совсем размяк, а сапоги его ушли в грязь выше щиколок. Он не соображал времени, река за него отмечала часы, дюйм за дюймом, фут за футом поднимаясь все выше по каменной облицовке, и он прислушивался, голодный и оцепенелый, к стуканью барок с камнем, к глухому ропоту волн под быками, к сотне тех звуков, соединение которых, составляет музыку наводнения. Какой-то насквозь промокший слуга принес ему пищу, но он ничего не мог есть; один раз ему показалось, что он слышит слабый стук локомотива на противоположном берегу, и он улыбнулся. Провал моста не причинит никакого особенного вреда его помощнику: Гичкок молод и в будущем ему еще могут предстоять работы. Но для него этот провал значит все — все, из-за чего стоит трудиться в жизни. Они скажут… — его товарищи по профессии — он помнил свои собственные полусострадательные отзывы, когда большой водопровод Локгарта лопнул и превратился в кучу камней и грязи, а сам Локгарт не выдержал и умер. Он помнил, что говорил он сам, когда Самаоский мост погиб во время сильного циклона на море; живо помнил он лицо бедного Гартрона три недели спустя, когда бесчестие положило на него свою печать. Его мост вдвое больше моста Гартрона, на нем изобретенные им, Финдлейсоном, ферма и подковы быков. Для него не было никакого оправдания. Правительство, может быть, выслушает его, но товарищи будут судить его по тому, устоит или рухнет его мост. Он стал перебирать в уме всю постройку, доску за доской, бревно за бревном, камень за камнем, свая за сваей, вспоминая, сравнивая, проверяя все вычисления, не вкралась-ли в них ошибка; и во время этих долгих часов, среди тучи формул, кружившихся и, плясавших перед ним, вдруг леденящий ужас охватывал его сердце. С его стороны рассчет сделан бесспорно верно; но что знают люди о рассчетах матушки Гунги? Может быть, в ту самую минуту, когда он все проверяет по таблице умножения, река роет ямы у самого основания одного из 18-футовых быков, на которых держится его репутация.