— Обрубок дерева толкнул их. Они все уйдут, — кричал Перу. — Главный канат лопнул. Что вы делаете, сагиб?

В высшей степени сложный план вдруг мелькнул в уме Финдлейсона. Он видел, что канаты переходят с одного судна на другое, образуя линии и углы, причем каждый канат горит белым огнем. Но один канат был самый главный. Он отлично видел этот канат. Если ему удастся схватить и потащить его, то математически и абсолютно верно, что пришедший в беспорядок флот соединится в затоне за сторожевою башнею. Он одного не понимал: почему Перу так отчаянно удерживал его за платье, когда ему надобно как можно скорее идти по берегу? Надобно оттолкнуть ласкарца тихонько и осторожно, потому что, во первых, необходимо спасти лодки, во вторых, доказать удивительную легкость задачи, которая кажется такою трудною. Затем — но это, по-видимому, не имело никакого значения — проволочная веревка скользнула по его руке и обожгла ее, высокий берег исчез и с ним вместе исчезли все отдельные данные задачи. Он сидел в темноте, под дождем, сидел в лодке, которая кружилась словно волчок, а Перу стоял над ним.

— Я забыл, — вполголоса проговорил ласкарец, — что натощак и для непривычного человека опиум хуже всякого вина. Кто тонет в Гунге, тот идет к богам. Но у меня нет желания предстать перед столь великими господами. Сагиб, умеете вы плавать?

— Зачем? Он умеет летать, летать с быстротою ветра! — отвечал Финдлейсон.

— Он помешался! — пробормотал Перу. — Он ведь оттолкнул меня, словно кусок навозу. Он сам не знает, где его ждет смерть. Эта лодка не продержится и часа, даже если она ни с чем не столкнется. Неприятно смотреть прямо в глаза смерти.

Чтобы освежить свои мысли, он снова прибегнул к своей жестяной коробочке, опустился на корточки и сидел неподвижно, пристально глядя на туман, сквозь который ничего не было видно. Теплота и сонливость охватили Финдлейсона, главного инженера, который по обязанности службы должен, был оставаться около своего поста. Тяжелые капли дождя хлестали его тысячью звенящими ударами, и тяжесть всех времен с самого начала мира налегла на его веки.

Ему казалось, он был убежден, что находится в полной безопасности, так как вода настолько тверда, что человек, конечно, может ходить по ней, надобно только, — и это всего важнее — расставить ноги для поддержания равновесия — и тогда очень скоро и спокойно перенесешься на берег. Но тут у него возник еще лучший план. Нужно только некоторое усилие воли, и душа перенесет тело на землю, подобно тому, как ветер переносит бумагу; она его поднимет и перебросит на берег, как бумажного змея.

А после — лодка продолжала страшно кружиться — что если ветер подхватит это свободное тело? Поднимется ли оно, как бумажный змей, и опустится там, на далеких песках, или будет летать без удержу целую вечность? Финдлейсон схватился за борт лодки, чтобы удержаться, так как ему казалось, что он уже начинает свой полет, прежде чем окончательно решил план действий.

Опиум сильнее действовал на белого человека, чем на черного. Перу просто только равнодушно относился ко всему окружающему.

— Она не может жить, — бормотал он, — ее швы уже расползлись. Если бы это была лодка с веслами, мы бы еще могли догрести; но дырявый ящик ни к чему не годится Финлинсон сагиб, она течет.

— Акча! Я ухожу. Иди и ты также.

Душею Финдлейсон уже сошел с лодки и кружился высоко в воздухе, ища опоры для подошвы ног. Тело его — он очень скорбел о его грубой беспомощности — лежало в лодке, и вода покрывала его до колен.