— Они не кусаются. Не надо их давить! — остановил он отца. — Это самые полезные насекомые. Они тлей уничтожают.

— Да ведь они всё равно разлетятся.

— Нет. Они будут жить в нашем саду.

— Ох, сынок, сынок! Не делом ты занимаешься, — с досадой сказал отец. — Тебе бы сейчас в депо на практику итти, а ты с жучками балуешься.

Он снял с кровати простыню, взял подушку, одеяло и направился к выходу.

— Ты куда, Степа? — спросила жена.

— Пойду на сеновал спать.

Ваня долго еще собирал беглецов. На помощь ему пришел дед, но слабое зрение мешало. Он часто принимал за жука то шляпку гвоздя, то какое-нибудь пятно.

— Ванюшка правильно поступает. За урожай борется, — ворчал он. — А ему всё не так! Сам же осенью яблока захочет.

Наконец жуки были переловлены, посажены до утра в коробку, и в доме снова водворилась тишина.

Степан Васильевич крепко спал на сеновале, когда почувствовал, что кто-то сильно трясет его за рукав. Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним сына. Через щели тянулись узкие полосы солнечного света.

— Папа, вставай скорей!

— Что такое случилось?

— Сейчас Молотов будет говорить. Несколько раз предупреждали. Скорей вставай!

Степан Васильевич вскочил.

— Молотов? Это неспроста.

— Вот я тебе одежду принес. Одевайся.

Ждали. Метроном напряженно отщелкивал секунды.

Много было передумано, пока, затаив дыхание, слушали речь Молотова.

«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами», — уверенно закончил Вячеслав Михайлович.

Степан Васильевич молча схватил кепку, вышел из дома и крупно зашагал в сторону станции.

Дед подошел к застывшей на стуле Анне и положил руку на плечо.

— Рано или поздно так и случилось бы, — строго сказал он: — нам с фашистами на земле не жить. А победа будет за нами — это точно. Идем-ка, Ваня, на народ.

Дед и внук вышли на улицу. Взволнованные группы людей стояли у репродукторов, на перекрестках, под воротами и обсуждали обращение товарища Молотова.

Ваня видел строгие лица, потемневшие глаза, слезы, сжатые кулаки, и тревога охватила мальчика. Он прилился к деду и даже тихонько взял его за руку.

— Что будет, дедушка?

— Трудно будет. Только твердо надо стоять и друг за друга держаться. Одолеть нас невозможно. Со спины ударили, из-за угла… Ничего, обернемся, Ваня. Правда-то наша…

Ваня смотрел вдоль улицы. Никто в этот час не оставался дома. Люди тянулись к военкомату, к Исполкому, к площади…

Война!

Где-то уже рвались бомбы и умирали люди. Уже полчища немцев двигались по нашей родной земле. Женщины ходили с красными, распухшими от слез глазами. Отправлялись эшелоны мобилизованных. Трудно было мальчику думать о мирных делах: о лимоне, который выбросил темнозеленые блестящие листочки и пошел в рост, о «новом сорте», о кружке юных мичуринцев.

Отец дома почти не бывал. За месяц, после начала войны, Ваня видел его всего два раза. Приходил он усталый и хмурый. Во второй приезд попросил, истопить баню и лег спать. Вечером, после бани, отошел и за чаем разговорился.

— Трудны наши дела, — горько сказал он.

— Это ничего, Степа. Француз тоже ходко наступал. В Москву пришли, а потом и костей не собрали, — утешал его дед.

— Не то время, отец. У немцев техники много.

— Ну, а нашу силу мы и сами не знаем. Русскую силу по-настоящему никто не испытывал. Соберется она в один кулак… Урал, да Сибирь, да Восток с Югом.