|
Все его устремления свелись к тому, чтобы распознать злокозненный умысел дьявола. Только об этом он читал и размышлял пять дней и ночей подряд, прежде чем снова посетить монастырь. В понедельник, когда епископ увидел твердую поступь своего ученика, шедшего исполнять святой долг, он спросил: — Как ты настроен, сын мой? — Святой Дух окрылил меня, — ответил Делауро. Он надел свою груботканую сутану, которая вселяла в него безоглядное упорство дровосека, и настроил себя на самый решительный лад. Все это не облегчило ему жизни. Тюремщица ответила с ухмылкой на его приветствие, Мария Анхела встретила его насупившись, а камера была насыщена тяжелым запахом прокисшей еды и неубранных экскрементов. На алтаре рядом с лампадкой перед Всевышним стоял нетронутый обед. Делауро взял миску и, зачерпнув похлебку из черной фасоли с прогорклым маслом, поднес ложку ко рту девочки. Она отвернулась. Делауро повторил еще раз, но ничего не добился. Тогда он сам попробовал фасоль и с гримасой отвращения проглотил ее не разжевывая. — Ты права, — сказал он. — Гадость. Девочка не обращала на него никакого внимания. Когда он принялся лечить ее воспаленную щиколотку, она содрогнулась от боли и не смогла скрыть слез. Он подумал, что боль ее смягчила, стал нежно утешать ее, как заправский пастор, и в конце концов осмелился освободить ее от ремней и дать ей возможность размять тело. Она с облегчением пошевелила затекшими руками и вытянула одеревеневшие ноги. И впервые подняла глаза на Делауро, смерила его взглядом, прицелилась, рванулась и бросилась на него, как дикий зверек. Тюремщица помогла ее усмирить и связать. До того как уйти, Делауро вынул из кармана сандаловые четки и повесил их Марии Анхеле на шею поверх ее африканских ожерелий. Епископ не на шутку встревожился, увидев его расцарапанное лицо и укушенную руку, явно внушающую опасение. Но еще большую тревогу у епископа вызвала реакция Делауро, который с удовольствием демонстрировал свои раны, словно военные трофеи, и не выражал ни малейшей боязни заразиться бешенством. Тем не менее епископский врач взялся за лечение с трепетом и ужасом, как те, кто считает затмение луны в понедельник предвестием страшных бед. Напротив, бедная сиделица Мартина Лаборде не встретила никакой вражды со стороны Марии Анхелы. На цыпочках, со всей осторожностью она пробралась в камеру девочки, связанной на кровати по рукам и ногам. Мария Анхела насторожилась и глядела на Мартину с подозрением и опаской до тех пор, пока та не улыбнулась. Тогда она тоже улыбнулась и безоговорочно сдалась. Ей казалось, что в камеру проникла душа старой Доминги. Мартина рассказала, кто она такая и почему должна быть в тюрьме до конца дней своих, хотя уже охрипла повторять по много раз на день о своей невиновности. Когда старуха спросила Марию Анхелу о причине ее заключения, девочка смогла ответить только то, что слышала от своего экзорциста: — Во мне сидит бес. Мартина к ней больше не приставала, подумав, что либо девочка врет, либо ей врут, и не подозревала, что она, Мартина, — одна из тех немногих белых, которым Мария Анхела открыла правду. Старуха показала ей свое вязанье, и девочка попросила освободить ее от пут, чтобы тоже научиться вязать. Мартина вынула из кармана своего балахона ножницы и сказала: — Я тебя освобожу, но предупреждаю: если ты меня выдашь, мне придется тебя зарезать. Мария Анхела поклялась, что не выдаст. Освободившись от ремней, она так же быстро и легко освоила искусство вязания, как когда-то игру на лютне. Перед уходом Мартина обещала добиться разрешения на их свидание в следующий понедельник, в день полного затмения солнца. В пятницу на рассвете ласточки перед своим отлетом чертили в небе широкие круги и кропили улицы и крыши дождиком белого зловонного помета. |
