Тем самым Гераклит ратует за монархию, которая будет отвечать общему замыслу Логоса и об институтах, и о противоположностях и позволит избежать дальнейших катастроф на стадионе. Лучше всего проиллюстрировать мысль Гераклита историософским сонетом Вяч. Ив. Иванова, где налицо малое собрание основных образов этого отрывка, включая стадион с метами, огонь и голубизну неба как ту самую «эфирность Зевса». Только Иванов говорит о повторяемости и катастрофичности не природных, а исторических процессов, а именно цитирует мысль Вергилия о возрождении сожженной Трои в Риме благодаря миссии Энея:

121

* * *

Гермодор – неудавшийся законодатель Эфеса, и Гераклит осуждает завистливое население, не потерпевшее выдающегося человека.

122

* * *

Цитата сохранена для нас в византийском энциклопедическом словаре Х века словаре «Суда» («Смесь»), как словарная статья, состоящая из одного существительного, без глагола. Судя по контексту, Гераклит сопоставил спор и приближение: и там и там мы можем подойти близко к мысли или к предмету, но важно не задеть его, чтобы не было катастрофы. По сути, Гераклит впервые формулирует здесь идею, которая нам известна как «научный подход» – для нас это уже стертая метафора, а для Гераклита было открытием того, что можно не только «вещать» о вещах как эпики, но и диалектически приближаться к ним, экспериментировать с осторожностью и пристальным вниманием.

123

* * *

Эти слова – не про непознаваемость природы, не про «тайны и загадки природы, которые нам осталось разгадать», как обычно думают, а про склонность природы к тому, чтобы не быть публичной, что страх или немилость в ней остаются всегда, в ней всегда есть нечто постыдное. Перед нами первая весть перехода от культуры стыда к культуре совести – прежде нормативная культура стыда (герои Гомера очень стыдливы, бесстыдство порицается как преступление) объявляется слишком натуралистической, в духе устаревших философов, и проповедуется культура совести, основанная на самопознании, на суде над собой, на публичной норме отношения к своим частным состояниям, которая в конце концов победила благодаря Сократу, Сенеке и Августину.

124

* * *

Отсутствие контекста создает трудности интерпретации: это собственная позиция Гераклита, сатира на его философских противников или обличение мнения толпы, которая не способна видеть научные закономерности. Последнее (поддержанное Дильсом) кажется менее всего вероятным: толпа, согласно Гераклиту, видит только явления, но мысль, что «все случайно», не свойственна античной религии, а разве что экзистенциальному фатализму нового времени. Муравьев понимает ком как «выкидыш» (М 179), а Лебедев понимал как слиток, как каламбурное сопоставление драгоценного космоса и драгоценного слитка, но после признал эту версию недостаточно убедительной (Л 316); впрочем, может быть, если это «ком мяса», то это презрение вегетарианца к мясоедам, претендующим на философское знание мира. Сказать, что это пародия на натурфилософов, можно, и тогда это попытка спародировать единое материальное начало, представить его натуралистично как груду материи в духе, как если бы мы назвали Гераклита «пожарником». Но вряд ли Гераклит вел полемику на таком грубом уровне. Мы соглашаемся с Лебедевым, что здесь Гераклит доказывает целесообразность космоса, а именно что его закономерности не могли возникнуть из хаоса (Лебедев видит здесь полемику с Анаксимандром), и поэтому здесь, скорее, не сатира, а доказательство от противного, с признанием некоторых нерушимых границ понятий, – что из хаоса бывает только хаос. Как собственную позицию Гераклита мешает воспринять эти слова то, что для Гераклита прекрасное и безобразное – не противоположности, которые могут совпасть, а маркеры уровней познания природы вещей: прекраснейшая обезьяна безобразна в сравнении с человеком.